Император говорил, что царскосельские сады и парки напоминают ему спящее царство в сказке и себя он воображает счастливым принцем, долженствующим пробудить красавицу-принцессу, вместе с царством усыпленную чарами злой волшебницы.
Императрица Мария Федоровна с грустью наблюдала все это и не решалась даже выйти в запущенные и грязные аллеи парка.
Наконец, княгиня не вынесла и объявив госпоже Жербер, что едет в Петербург к отцу и больше ко двору не вернется, потребовала подать ей карету Госпожа Жербер была в страшном затруднении что делать? Совещалась с графом Кутайсовым и решили, не докладывая государю, просто кареты не давать. Но княгиня через каждые пять минут спрашивала:
— Что же карета?
Наконец, ей почтительно доложили, что все кареты и лошади в разгоне и раньше ночи не освободятся Что же, я здесь в заточении, в плену, лишена свободы, как невольница в стамбульском серале султана! Если не дадут кареты, я пойду пешком Это было так сказано, что карета немедленно была подана. Княгиня села в нее и захлопнула дверцу перед носом госпожи Жербер, хотевшей сесть вместе с ней.
Княгиня умчалась в Петербург.
В этот день Павел Петрович был мрачен и расстроен. Самолюбие его сильно страдало. Упорство княгини, как ни был он рыцарски деликатен и вежлив с женщинами, начинало его бесить и возмущать привыкшую к неограниченному самовластию волю. Утром, гуляя с Гагариной около косматого, обросшего дикими кустами и неприступного «Каприза», посреди гигантских лопухов, опутанной розовыми нитями чужеядной повилики, крапивы, ростом с императора и сладко пахнущей медом, цветущей белыми воздушными метелками сныти, под крик грачей, он стал упрекать предмет своих ухаживаний в бессердечии и неблагодарности, упомянув о милостях, коими он осыпал ее, ее мужа и родителей.
— Я не искала милостей, государь, — сказала княгиня Анна Петровна. — И в моем положении они только цепи для меня. Я уже раз просила вас отпустить меня в монастырь. И ныне вновь умоляю вас о сей истинной милости.
— Tout cela, ce sont des exagérations! — вскричав сиповатым голосом, император принялся пыхтеть и отдуваться, подхватил даму свою крепко под руку и скорым шагом по кучам прелых листьев, по сучкам и сору, через мостики, по кротовым кучам повел ее во дворец.
Расставаясь с ней у дверей своих апартаментов, он еще раз неистово крикнул:
— Tout cela, ce sont des exagérations! — и исчез. После бегства княгини придворные совещались как быть? Доложить государю о внезапном самовольном отъезде княгини взялся ее двоюродный брат, флигель-адъютант Лопухин. А вслед за нею помчался граф Кутайсов. Так как княгине нарочито были даны самые старые клячи из всей императорской конюшни, то Кутайсов легко догнал и перегнал княгиню и задолго до ее прибытия уже достиг Петербурга и Невской набережной и подкатил, только не к подъезду Лопухиных, а рядом, к подъезду дома актрисы Шевалье…
* * *
Вечером, после доклада, флигель-адъютант Лопухин попросил позволения у его величества ехать в Петербург.
— Болван, на что тебе? — крикнул Павел.
— Желал бы поскорее видеть сестру Анну. Она уехала совершенно расстроенная, — доложил, как самую обыкновенную вещь, Лопухин.
— Как уехала? Когда? Куда уехала? — закричал Павел Петрович.
Тем же равнодушным тоном Лопухин доложил, что сестра Анна потребовала карету и уехала в Петербург к отцу еще утром сейчас после прогулки с его величеством:
— Tout cela, се sont des exagérations[17] — в третий раз сказал пораженный Павел.
И долго, молча, усиленно сопел носом.
* * *
Княгиня Анна Петровна, в крайнем нервном возбуждении всю дорогу плакала, молилась и разговаривала сама с собой.
Отец ее встретил равнодушно и как бы не замечая ужасного состояния дочери. Он дал ей вылить накопившиеся чувства в беспорядочных словах, в которых смешались упреки, жалобы, мольбы и заявления о желании уйти из мира в келью, постричься, постричься!..
Когда, наконец, обессиленная княгиня умолкла и лишь тихо всхлипывала, князь-отец спокойно сказал:
— Пока ты была в девицах, я по отцовской обязанности тебя защищал; теперь ты замужем, у тебя есть защитник; мне до вас дела никакого нет. Впрочем, я тебя не гоню. Поживи под отчей кровлей, на девичьем положении, успокой себя. Ты будешь одна здесь и полной хозяйкой. Мать уже в подмосковной, и я туда сию минуту выезжаю, извини, уж и карета подается. А ты поживи, поживи… Вообрази, что это монастырь! — посмеиваясь, кончил старый князь.
— Хорошо, папенька! Спасибо, что не гоните, папенька! — машинально твердила бедная княгиня.
— Милый друг, я тебе все же отец, — с благородным великодушием сказал князь Лопухин. — Уже смеркается. После волнения, слез и езды в карете покушать не вредно. Я тебе велел приготовить ужин в моей библиотеке, что с моей спальней рядом. Поди туда, Я замечал, что присутствие книг, сих лучших друзей человечества, удивительно успокаивает. Nous autres savants!.. Поди, моя милая, в библиотеку. Поди, поди!
Княжна повиновалась. Князь-отец уехал.
В библиотеке открыты были огромные окна, выходившие на Неву. Белая июльская ночь лежала на водах. Взад и вперед скользили крытые лодки, везшие веселые компании господ. Доносился вместе с ропотом струй под веслами то звонкий смех, то песня гребцов.
Белые сумерки смешивались с освещением тихого покоя и придавали ему странную тусклость. Нога тонула в великолепном смирнском ковре. Посреди покоя, на драгоценном мозаиковом столе, опиравшемся на четырех филинах, изваянных из ляпис-лазури, с яхонтовыми глазами, на плато из живых цветов стоял изысканный ужин, великолепные вазы с фруктами и конфетами, бутылки, закуски в различных прикрытых хрустальными колпаками блюдах и три прибора дивного севра. Двери библиотеки были широко распахнуты в роскошную, парадную спальню князя. Там высилось широкое ложе под балдахином, украшенным короной, амурами с факелами, пуками страусовых перьев. Внутри, в складках балдахина были приспособлены зеркала, отражавшие свет горевших на стенах восковых разноцветных свеч и как бы осыпавшие лучами пышные подушки в валансьенских кружевах, одеяло, шелковое, вышитое гладью, не имевшее цены по искусству работы, и ослепительное полотно простынь.
Безучастным взором окинула княжна Анна все эти приготовления, не понимая их значения.
Потом присела на кресло у окна, и любуясь величавой Невой; замечталась и забылась…
Вдруг шорох легких шагов раздался за ней. Она вздрогнула, обернулась и вскрикнула от неожиданности.
Перед ней стояла высокая, прелестная женщина; в ушах ее покачивались и сверкали огромные солитеры.
— Кто это? — спросила княгиня. И с изумлением узнала актрису Шевалье.
— Такая же несчастная, такая же оскорбленная в святейших требованиях сердца, как и вы, дитя мое! — сказала незнакомка гармоничным, шепчущим, низким, грудным голосом и, опустившись на колени, взяла за руку княгиню и стала говорить ей, гладя эти бледные ручки, целуя их, целуя заплаканные очи. Княгиня доверчиво отвечала.
О чем они говорили, то осталось тайной. Но всего через час обе уже сидели за столом, кушали и пили вино, смеясь и болтая.
— Пейте, дорогая, пейте! Вино дано несчастным для утешения! — повторяла блистательная Шевалье.
Еще через час княгиня Гагарина неверным почерком написала несколько французских строк на листе алой бумаги с золотой каймой. Потом, чувствуя утомление, она перешла в спальню, не раздеваясь прилегла на ложе, но не могла заснуть, так как сидевшая у ее изголовья прекрасная женщина ее поминутно будила, смешила, щекотала, что-то рассказывала… Княгиня не понимала, что делается с ней. Забытье и бдение смешались в розовато-золотистых видениях. Все в покое светилось… Шевалье представлялась ей сказочной феей. Сколько времени прошло, она не знала. Но вдруг Шевалье исчезла. На мгновение, казалось ей, комнату прикрыли черным крепом. Потом она засияла ослепительно. Боги и богини сошли с Олимпа, изображенного на потолке библиотеки, и чопорно прошли по обеим сторонам кровати. На голубом облаке подплыл к ней Зевс. Княгиня вгляделась… То был Павел Петрович. Его прекрасные, мягкие, большие глаза с любовью смотрели на нее. В первый раз заметила княжна, как величествен и дивно прекрасен император. С легким криком восторга бросила она руки ему на плечи и привлекла его в свои объятия…
* * *
Через неделю происходил спуск нового судна, наименованного «Благодатью», в честь фаворитки[18].
Счастливый, сияющий Павел Петрович совершал торжественную церемонию. Рядом с ним стояла бледная, холодная, неподвижная, как мраморная статуя, княгиня Анна Петровна Гагарина. Когда судно двинулось и легко, красиво сошло на сверкающие воды залива, при громе орудийного салюта, играя флагами, стоявший в толпе придворных граф Ростопчин шепнул на ухо накрахмаленному, напыщенному, словно аршин проглотившему графу Бенигсену:
