Действительно, из-за одного стола поднялся совершенно трезвый офицер с бледным, энергичным лицом. Парик его висел возле на стене, и клоки черных волос осеняли высокий лоб. Впавшие глаза лихорадочно горели под черными бровями, подбородок загибался вверх и верхняя губа каким-то крепким клювом смыкала тонкую и змеящуюся нижнюю.
В руке он держал бокал с игристым вином.
— Только радостью, которую пробудило в нас возвращение Рибопьера, объясняется, что мы в эти мрачные дни общего уныния и злострадания отечества пропели шутливый гимн прежних, мальчишеских наших попоек! Не для того мы теперь здесь собираемся. Мы знаем долг, который лежит на всех патриотах. Сыны отечества, оно ожидает вашего содействия! Оно томится во мраке, в неволе, в узах зверообразного самовластия и ждет сияющего дня освобождения!
— Освобождение! Освобождение! — закричали все, наполняя бокалы игристым вином и высоко поднимая их.
— Выпьем за освобождение! — крикнул бледный офицер, осушил бокал до дна и, швырнув его о пол, разбил вдребезги.
— Так да сокрушится самовластие и гордый идол, снаружи позлащенный, внутри полный безумия и мерзости, на выях человеческих взгромоздившийся, да падет и распадется и не восстанет никогда!
— Да сокрушится самовластие! Освобождение! Освобождение! — закричали все, осушая и разбивая бокалы.
— Что же ты не наполнил своего, не встал и не пил! — шепнул Нефедьев с недоумением и даже опасливым страхом Саше Рибопьеру. — Все пили, а ты — нет. Это для всех заметно будет, и ты у товарищей на дурном счету окажешься.
Рибопьер не отвечал и отвернулся, нахмурившись.
Вдруг сидевший по соседству низенький офицер, с неприятным, прыщавым лицом и косыми глазами, наполнив бокал вином, протянул его Рибопьеру.
— Если вы не хотите пить за освобождение вашего отечества, — сказал он нагло, — то не хотите ли выпить за освобождение прекрасной Селаниры от объятий ласкающей ее Химеры!
Саша задрожал и воззрился на дерзкого.
— Что такое? О какой Селанире вы говорите? Что вам о ней известно? — спросил он.
— Селанира — героиня романа, который прочитали все любители изящного, — нагло улыбаясь, отвечал офицер.
— Значит, вы предлагаете мне почему-то пить за создание воображения? — спросил Саша.
— Nihil est in intellectu, quod non est in sensu, — отвечал офицер.
— Но что говорите вы о Химере?
— Химера! Это, говорят, польский князь, который ласкает Селаниру!
— Государь мой, что значит ваше нелепое предположение пить за героев романа?
— Что же в этом обидного для вас, графчик, если любовь Селаниры и Химеры — мечта авторского воображения?
— Вы забываетесь! — поднимаясь, бледный крикнул Рибопьер. — Вы, государь мой, наглец!
— А вы — предатель, если не хотите пить за освобождение отечества!
— Вы — подлец! Я вас вызываю, — проскрежетал Саша в неистовом гневе.
— Мои секунданты будут у вас завтра утром, графчик!
— Что такое? Вызов? — послышались голоса.
— Рибопьер вызвал кого-то… — Его оскорбил фон Фогель! — В чем дело? — Из-за какой-то Селаниры? Кто такая Селанира, господа? — И кто — Химера? — Но Рибопьер не выпил за освобождение отечества! — Не может быть! Он не способен на такую низость! — Я видел. Он сидел и не пил. — Странно! — Вот Рибопьер уходит! — Друзья его остались за столом! — Странно! — Кто такая Селанира? Гагарина? — А Химера уже не… — Вот почему он не пил за освобождение!
— Menage á trois! — Ну, нет, это даже menage á quatre! — Подойдемте к фон Фогелю, он нам, быть может, объяснит, из-за чего дерется!
Но господин Фогель ничего не отвечал на расспросы и тоже встал, раскланялся и исчез.
XIV. Усмирение своенравного
Вернувшись домой, Саша не сказал ничего родителю о столкновении в кабачке и предстоящей дуэли. Саввушка, заметив возбужденное состояние своего молодого барина, даже постарался незаметно и бесшумно проводить его на покой. Саввушка ждал его возращения в прихожей и сам отворил. Впрочем предположив, что Саша непременно будет справлять возвращение в отечество, и зная, что за ним заезжал Нефедьев, старик не беспокоился о сыне.
Однако, когда Саша поздно проснулся на другой день утром с тяжелой головой и вспомнил все происшедшее, с ним, он смутился. Что он скажет отцу? Он не знал и не решался открыть ему вчерашний под виг. Он сидел на кровати и в ушах его звучали глупейшие слова ослиного гимна:
Прекрасно вся вселеннаУстроена для нас, —С гренками кружка пенна,С похмелья хрен и квас!
Вошел Саввушка и таинственно доложил, что к папеньке чуть свет приезжал адъютант фон дер Палена и о чем-то долго беседовал.
Едва Саша оделся, явились секунданты господина Фогеля для предварительных переговоров. Саша написал записки к своим приятелям, прося содействия. Было решено, что секунданты обеих сторон съедутся сегодня вечерок для обсуждения всего казуса и условий поединка.
Они уехали. Саша прохаживался по комнате своей на антресолях, не решаясь спуститься вниз к родителям. Вдруг сам старик Рибопьер вошел к нему. Он был в парике и кафтане и имел суровую и торжественную внешность.
Сын хотел поцеловать руку родителя, но тот не дал и отстранил его.
— Окончательно убеждаюсь, — сказал он строго, — что пребывание в Вене на пользу тебе не послужило. Как! Прямо из дворца, только что осчастливленный аудиенцией княгини в присутствии его величества, ты изволишь отправиться в харчевню и там, в компании распутников, пьянствуешь пьешь здоровье Гагариной, начинаешь из-за нее ссору и вызываешь на поединок. Все это уже дошло до сведения государя. Он повелеть мне соизволил, пока не рассмотрел обстоятельно твое дело, подвергнуть тебя домашнему аресту на хлебе и воде, что я и не премину исполнить в точности. Государь особенно недоволен тем, что в пьяную ссору впутано имя княгини Гагариной и ты затеял выступить каким-то паладином. И надо признать, глупее ничего выдумать ты не мог!
— Батюшка, княгиня Гагарина тут ни при чем, — сказал пораженный Саша. — Ее имени даже и не было произнесено. Я дерусь совсем не за нее, а за даму, скрытую под вымышленным наименованием героини из романа.
— Ты драться не будешь. Твой противник уже на гауптвахте. А тебя я сейчас запру на ключ. Сиди, читай молитвенник. Я сам тебе буду носить хлеб и воду. Ты меня осрамил. И как еще повернется дело, неизвестно. Сиди.
Старый Рибопьер повернулся и вышел из комнаты, которую и замкнул за собой на ключ.
Вне себя от изумления, Саша даже не мог унывать. Все это приключение было так дико, так нелепо, что он раза два ущипнул себя, дабы убедиться, что не спит.
Он просидел весь день, и отец в самом деле принес ему кружку воды и большой ломоть хлеба, посыпанный крупной солью, причем на его мольбу простить доставленное им беспокойство ничего не отвечал.
Впрочем, Саша проголодался и с великим удовольствием скушал весь ломоть, запивая водою, Но тут раздался стук в форточку. Оказалось, что Саввушка умудрился спустить в кульке на веревочке разных съедобностей из слухового окна. Саша легко достал кулек и великолепно полакомился.
Молитвенник он читать и не думал, а принялся на старой своей флейте свистеть под сурдину.
Время шло. Наконец, сильно смерклось. Вдруг послышались шаги на лестнице. Замок щелкнул. Вошел отец, а за ним адъютант Палена. За ними из двери выглядывало отчаянное лицо Саввушки.
— По высочайшему повелению я вас арестую, — сказал адъютант. — Отдайте вашу шпагу.
Саша повиновался.
— Извольте следовать за мной, — сказал адъютант и вышел.
Тогда старый Рибопьер задержал сына и, обняв его, прошептал на ухо:
— Ни о чем не беспокойся и нисколько не страшись. В крепости ты будешь в большей безопасности, нежели на свободе. Храни тебя Минерва!
Он нежно поцеловал сына и подтолкнул к выходу.
На лестнице кинулся к Саше, всхлипывая и целуя ему руки, верный Саввушка.
Внизу, в передней, стояло несколько солдат.
Матери и сестер Саша и не видал. Он сел в карету с адъютантом и они помчались к дому военного губернатора.
Адъютант всю дорогу расспрашивал его о Вене и сам сообщил множество анекдотов из петербургской жизни.
Палена они ждали около часа в проходной комнате, через которую из разных дверей проводили к нему и дам и мужчин из всех слоев общества. По тяжким вздохам, убитому виду, слезам всех этих добровольных и недобровольных посетителей видно было, что все то жертвы «деспотического вихря», свирепствовавшего в северной столице.
Наконец, дошла очередь и до Саши.
Пален сидел в совершенно пустой, украшенной только портретом государя, комнате, в кресле, возле круглого столика с неизменным графином.
— А, юноша, — сказал он, посмеиваясь, — не хотите ли стакан лафита?
