повернул вправо, чтобы пройти через пустое машино-место.
Я собирался перепрыгнуть через ограду. Пройти всеми местами, которыми и кот не пролезет. Куда даже полицейская машина c приостановкой эксплуатации не пройдет.
– Эй, – сказал он. Я продолжал идти. – Думаешь, что я больше не чую запахов? – сказал он тише, более заговорщически.
Это заставило меня остановиться.
Он учуял меня. Или тех, с кем я жил.
Но, может быть, меня.
Я косо глянул на него без намека на улыбку.
– Садись, – сказал он. – Подброшу тебя до твоего книжного.
Вервольфы не могут сказать, что не созданы ездить с чужаками. Вервольфы сами чужаки.
– Я не кусаюсь, – сказал овца, отступая к задней двери на его стороне. Чтобы открыть ее для меня. – Больше не кусаюсь.
– Откуда вы знаете, что я был в книжном? – сказал я.
– Выглядишь как книгочей, – ответил он и снова сел в водительское кресло, положил руки на руль, оставив открытой заднюю дверь как приглашение.
Я посмотрел направо-налево, поверх машины.
В этом мире были только мы.
Вервольф и овца.
Я оскалился, перешел тротуар и сел в машину.
* * *
Первое, что я понял до того, как он успел выехать на главную улицу, что дверные ручки сзади не действовали, они были бутафорскими.
Это была коповская машина.
Он направил на меня зеркало заднего обзора сквозь решетку, которая все еще была за его подголовником.
– Тебе сколько лет? – спросил он.
– Куда вы на самом деле меня везете? – сказал я, передвигаясь к центру неразделенного сиденья.
Овца снова направил на меня зеркало.
– Ты хочешь знать почему, – сказал он.
– Почему вы прячетесь, – поправил я.
Он кивнул, соглашаясь.
– Люди с… с туберкулезом обычно отправляются в такие типа лечебницы, – сказал он. – Еще с тех времен. Знаешь почему?
– Это вроде лепрозория? – сказал я.
Он захихикал, сотрясаясь всем массивным телом.
– О туберкулезе ты не знаешь, а о лепрозориях знаешь?
Я уставился на его отражение.
– Принцип тот же, – сказал он. – Прокаженные и туберкулезники знают, что с ними, так что отправляются туда же, что и все остальные вроде них. Чтобы не погубить свои семьи.
– Я не почуял никого из наших вокруг, – сказал я.
Это был блеф – насчет того, что я мог почуять. Он не стал высказываться по этому поводу.
– Наверное, тебе следовало в этой фразе обратить внимание на «погубить свои семьи».
– Спасибо, урок мне не нужен.
– Хорошо, – сказал он. – Поскольку не мне учить. Но я знаю, что случилось со мной.
– Вы позволили миру укротить себя, – сказал я. Это были Дарреновы слова.
– Если хочешь называть это так, – сказал он. – Представь, что ты влюбился… в кого-то не из стаи, скажем так.
– В человека.
– В женщину. Жену. И ты пытаешься в этом преуспеть. Больше не выть на луну. Но ведь это накапливается в тебе, не так ли?
Я кивнул с мрачнейшим видом, на который был способен.
Я знал, что это означало «да», потому что мне тоже приходилось сдерживать превращение.
– Это все нарастает, пока ты однажды не просыпаешься ночью в постели и видишь, что она превратилась в бойню. Это выходит сквозь тебя.
Я отвернулся.
Это говорили и Либби с Дарреном, прям один в один. Волк всегда прорывается зубами и когтями наружу.
Но в этом было и иное.
– Скажем, после такой ночи, после такого утра, ты вдруг испытываешь сильное желание отрастить бороду. Аж до ботинок, если это требуется.
– Почему требуется? – сказал я.
Мы были почти у парковки ломбарда.
– Чтобы вытравить этот вкус из своего рта, – сказал он. – Тебе в тот момент это кажется отличной вещью. – Он притормозил, постоянно глядя на меня в зеркало. – Это же лучшая вещь на свете, не так ли? – сказал он.
Я кивнул, все еще смиряясь с этой ложью.
– И вот, – сказал он. – Но всему есть цена. Эта кровь – не дар. На мой вкус она проклятье. То, как я с ней живу.
Он уже был готов уехать, но я спросил:
– На ваш вкус?
– Мы все выродки, – сказал он. – Дворняги, полукровки. С этого все это началось – мы начались. Женщина, которая и так умирала, решила сделать свою смерть стоящей. Это было еще во времена крестьян и серпов. Потому она напилась от пуза отваром какого-то ядовитого растения, затем нагишом вышла к волкам, которые похищали деревенских детей. Чтобы убить их. Но поскольку она предложила себя волкам, они не стали ее есть. Вместо этого они пригласили ее в стаю, и когда она умерла от яда, они лизали ее глаза так сильно, что они перевернулись белками вверх. Она снова вернулась к жизни и стала рожать для них помет за пометом и больше никогда не надевала одежду.
Он встал со своего кресла и отворил мне дверь.
Впервые кто-то делал такое для меня.
– Таковы мы, – сказал он. – Таковы мы, парень. Звери, которых никогда не должно было быть. Случайность. Напоминание о том, кто с кем должен трахаться, а с кем нет.
– Ведь это как раз то, что вы делаете, – сказал я.
Выпрямившись, я был одного с ним роста.
– Вы стали межвидовой помесью, как и она, – сказал я, и прежде, чем я успел поднять руку, прежде, чем я успел даже подумать об этом, он так двинул меня под дых, что у меня аж ноги от земли оторвались.
И он держал меня так, за шкирку в кулаке, его костяшки, наверное, вдавились в кожу моей спины.
– Держись от меня подальше, парень, – сказал он мне прямо в лицо. – Я не такой мямля, как вы думаете. Больше мы не встретимся.
Когда он уехал, я все еще лежал носом в асфальт, пытаясь вздохнуть. Второй раз он двинул мне по морде. Звук был прямо как в кино.
Мне стало лучше после того, как меня вырвало, а затем снова поплохело.
Через улицу на крыльцо книжного вышла хозяйка, глядя на меня, словно ждала, что я вытошню мгновенный снимок.
Я жестом велел ей уходить и закрыл глаза.
* * *
Тем вечером у нас был чили любимой фирмы Даррена. Он приволок из Джорджии целый ящик.
Мы ели молча. Никто ничего не сказал о моем лице. У вервольфов всегда так. Значит, снова в школе мне подбили глаз. Если сказать им это, они почувствуют, что тут надо сделать что-то радикальное. И тогда нам снова придется переезжать. В любом случае это было мое дело. Я был уже достаточно взрослым, чтобы уладить все самому.
Во время шестичасовой викторины Даррен начал рассказывать выдуманную длинную историю
