о том, как Дед однажды пытался вырастить курицу. Кончилось тем, что он однажды вернулся домой голодным и сунул курицу в пасть. Изюминка была в том, что курица снесла яйцо, которое еще не созрело, потому у него была чистая скорлупка.
Даррену захотелось поиграть с этим яйцом, намазать его, чтобы засунуть в другую птицу, чтобы та его выносила, но Дед всосал его прежде, чем тот успел его коснуться. Посмотреть сквозь скорлупку и все такое.
Либби не слушала, просто читала свою книжку в бумажной обложке.
В бытовке автомойки была целая полка книг, которые оставляли люди. Она проглотила все их. Эта была вестерном.
– У тебя седеют волосы, – сказала она, когда встала и потянулась, чтобы лечь в постель.
Даррен провел рукой по своей щетине, пожал плечами.
– Думаешь, меня из-за этого здесь будут хоть чуть уважать? – сказал он.
– Принеси что-нибудь другое, – сказала она о краденом ящике чили, и Даррен бросил в нее диванную подушку, когда она уходила в спальню. Она поймала ее и бросила в меня. Я позволил ей упасть.
Фингал давал мне право не участвовать сегодня вечером в игре. Не разговаривать.
– Я тоже пойду, – сказал я и направился в свою спальню.
– Что, я воняю? – сказал Даррен, но приглушил звук и не стал громко выкрикивать ответы.
Я лежал в постели, которая прилагалась к трейлеру, и натягивал простыню на рот, пытаясь представить, как чувствуется борода горца. А затем я подумал, насколько отрастет у тебя борода, прежде чем ты забудешь об убийстве жены. И о том, что ты ее сожрал.
Овца было неверным словом, я был уверен.
Скорее Спящий. Спящий Волк.
– Я не расскажу, – вслух сказал я ему, поскольку это делало все настоящим. Хотя я и был уверен, что он сломал мне какую-то кость возле глаза.
А затем я попытался представить себе ту умирающую женщину, ту матерь волков, первую из нас, как она идет в лес, нутро ее бурлит от яда, глаза видят верную смерть.
Если бы они только сожрали ее, как это предполагалось, как она хотела.
Утром меня разбудил вой Даррена.
Он шатался у меня в дверях, самый противный будильник на свете.
– Автобус пропустишь, – сказал он.
Ты все еще ходишь в школу, сказал я себе и вылетел наружу, в этот фарс, наполовину вычистив зубы, и вместо того, чтобы проверить свой язык, как я всегда делал – не стал ли он плоским, не появилась ли посередине та размытая черная полоска, – я потер подбородок, глядя в зеркало.
Я был прямо как та овца, я шел по жизни, притворяясь.
Но все же не был овцой. Я оскалился, чтобы доказать это.
Через десять минут на кухне, через пять минут после того, как я должен был сесть в автобус, я посмотрел на Либби и сказал, что я бросаю школу. Мне не будет от нее пользы.
Она продолжала варить себе кофе. В конце концов, кивнула.
– Я не могу заставить тебя ходить туда.
– То есть ты хочешь сказать, что никогда не станешь умным, как я? – сказал Даррен.
Он не участвовал в этой дискуссии.
– Я могу устроиться на работу, помогать, – сказал я.
Она не протестовала, просто поднесла кружку к губам. Ее окутал пар.
– Я спрошу Гектора на автомойке, – сказала она, и все.
Мне не угрожало стать овцой. Я жил своей настоящей жизнью, не притворной.
– Но ты мог бы сказать мне две недели назад, – сказала Либби и оставила меня.
Через полтора часа, под громыхание по всему дому Дарреновой телевикторины, я вышел на фанерно-цементное крыльцо за своими ботинками.
Они были черными от муравьев.
Я попятился, но это были мои единственные ботинки.
– Ты по чему ходил-то? – сказал Даррен, внезапно снова появившись в дверях со своей утренней бутылкой, качавшейся в левой руке.
– По городу, – ответил я.
Он посмотрел на муравьев, медленно занес ногу, накрыв их ее тенью.
– Прямо будто я великан, – сказал он, затем начал нараспев: – «Крестьяне бежали налево и направо, но нигде не могли они…»
– В Токио нет крестьян, – с отвращением ответил я.
– Если только ты не красивое чудовище, ты крестьянин, – решительно ответил он, сосредоточившись на том, чтобы опустить ногу, раздавив городской квартал медленным хрустким движением.
– Спасибо, – сказал я, заставив его поднять глаза, заслышав мой тон.
– Сказало ожидавшее чудовище, – добавил он и начал сложный процесс воссоединения своего рта с бутылкой, но остановился в последний момент, склонив голову и прислушиваясь к последнему вопросу ведущего телевикторины. – Кенворт, – ответил он в искреннем восторге, вопросительно глянув на меня, чтобы удостовериться, что это действительно происходит. Затем он улыбнулся, позволив бутылке упасть. – Кенворт. Кенворт. Кенворт! – повторял он, с каждым разом все громче, держа меня за плечи и встряхивая на каждом слоге.
Наконец-то он ответил правильно. Рад за него.
Я палочкой подцепил свой правый ботинок и вытряхнул его. Муравьи посыпались дождем. Я смахнул вцепившихся в ботинок рукой.
В одной передаче о природе я видел, как кто-то в Южной Америке использовал пинцет и жвалы муравья, чтобы зашить рану. Просто поднести их к разрезу, дать вцепиться и отщипнуть пинцетом голову.
Эти муравьи кусали бы как порез от бумаги.
Я еще раз вытряхнул ботинок, и черный негатив протектора подошвы отвалился от него. Я все же во что-то вляпался.
Муравьи, которых я вытряхнул, уже сползались к этому чему-то.
Я встал, чтобы дать направлявшейся на работу Либби пройти.
– Очередная машина, очередной доллар, – сказала она, затем посмотрела на мой ботинок. – О, вот куда пропал фарш.
Я посмотрел на него, даже не попрощавшись с ней.
Мясо из холодильника?
Когда я мог на него наступить?
Я взял второй ботинок, его протектор также забило фаршем, и вошел внутрь с ним в руках, показал его Даррену, который лежал на диване в ожидании очередного вопроса. Два подряд верных ответа будут новым мировым рекордом для его возраста.
– Зачем кому-то размазывать гамбургер по моей подошве? – сказал я, поднимая его.
– Старая вервольфовская уловка, – сказал он, все еще пребывая в режиме телевикторины. – Так можно любого выследить. Но надо подмешать в него собственной крови, чтобы собаки держались подальше от следа. То, что в конце вервольфовского следа – зло, разъяренный…
Следующий ответ в этой «категории» – слова, начинающиеся на К, – был Камчатка. Даррен зашипел, упал на диван, снова ошибившись.
– А что? – спросил он про ботинок.
Что.
Я представил дорогу, по которой Либби шла сейчас на работу. Ее большая сумка висела у нее на плече.
– Она выходила прошлой ночью, – сказал я.
– О, да, совсем
