— Все в порядке, Елена Владимировна? — поинтересовался он, хотя не имел привычки лезть ко мне в душу.
— Это как посмотреть. — Схватив сумку, я направилась к двери, но, прежде чем выйти, остановилась. — Дим… объясните мне, как юрист юристу, если вам женщина скажет, что с вами ловить нечего, вы сильно обидитесь?
— Сильно, — серьезно ответил Дима. — Скорее всего — навсегда.
— А если она потом извинится?
— Она должна правильно извиниться, — задумчиво произнес Дима. — Как-то так, чтобы я ей поверил.
— А как?
— Ну… с доказательной базой.
— Не дождется, — буркнула я и вышла, непозволительно громко захлопнув дверь.
Не дождется…
Я твердила себе это, прорываясь домой по пробкам, твердила, поднимаясь по лестнице и открывая дверь.
…В гостиной Сашка мазала клеем обои, а какой-то тип в пилотке из старой газеты ловко подхватывал длинное полотно, вскакивал на табурет и клеил его на стену. Он умудрялся почти все время находиться спиной ко мне, и я не разглядела его лица в полумраке гостиной, где отчего-то горела только тусклая настольная лампа. Впрочем, оно в любом случае мне не понравилось бы.
У Сашки в ушах торчали наушники, она приплясывала при каждом движении, беззвучно подпевая плееру, и моего появления на пороге комнаты не заметила.
Приехали, горько подумала я, любуясь на идиллическую картинку. Сашка все-таки привела бедного юношу, причем гораздо быстрее, чем я рассчитывала…
— Слушайте, кто-нибудь… Да придержите же мне обои внизу, а то криво наклею, — проворчал юноша голосом Никиты.
Я подскочила к нему и подхватила внизу обоину, чтобы она не уползла в сторону.
— А теперь воздух давай выгоняй. — Говоров резкими движениями стал разглаживать пузыри.
Я начала делать то же самое, хотя меньше всего на свете меня сейчас волновали эти самые пузыри.
— И сквозняк ни в коем случае устраивать нельзя, а то они опять появятся, — недовольно проворчал Никита. — А у вас тут изо всех щелей несет…
— Мам! — Сашка вытащила из ушей наушники и посмотрела на меня укоризненно. — Ты б хоть предупредила, что мы теперь не одни живем.
— В каком смысле… не одни…
— Лен… — Говоров шагнул вниз с табуретки, снял с головы газетную пилотку и смял ее в кулаке. — Ну, я просто подумал… Раз ты не можешь переехать ко мне, то я к тебе — легко.
Упрямое «не дождешься» всплыло в голове.
Чтобы не наговорить глупостей, я схватила новую полосу обоев и подала ему.
Минут десять мы молча клеили обои. Потом Никита слез с табуретки, вытер лоб рукавом и спросил:
— Знаешь, почему я не делаю тебе предложения?
— Почему?
— Потому что буду должен Машке тысячу евро. За сводничество.
— Вот блин… — Я даже поперхнулась от возмущения. — Это когда она успела тебя со своим прайс-листом ознакомить?
— Было дело… — вздохнул Говоров.
— Нам теперь такие траты ни к чему, — покачала я головой. — У нас ремонт.
— Вот и я говорю.
Сашка произнесла что-то по-английски.
— Что ты сейчас сказала? — насторожилась я.
— Женитесь тайно. Чтобы никто не знал, — перевела она.
— Вот это погружение, — восхитилась я.
— А жить-то как вместе? Тоже тайно?! — возмутился Никита.
— Ой, ну не знаю я, — отмахнулась от нас Сашка. — Тогда платите, если у вас все всерьез.
Мы с Говоровым переглянулись и расхохотались.
— Слушай, — сказала я. — Я-то с Машкой не спорила?
— Нет, — помотал головой Никита.
— Так вот, это я… слышишь, я делаю тебе предложение. А значит, ты ничего ей не должен.
— Гениально!
— Еще бы… Поработай с мое судьей.
— Тебе ответ-то мой нужен?
— Какой?
— Согласен ли я быть твоим мужем…
— А что, есть варианты?
— Нет! То есть да.
— Детский сад, — фыркнула Сашка и деликатно ушла на кухню, оставив нас наедине.
— Ты не понял — ответ мне не нужен. Я вынесла приговор. Обжалованию он не подлежит.
— Но последнее слово-то я могу сказать?
— Скажи, — согласилась я.
— Я люблю тебя, — прошептал Говоров. — Правда…
— Это лучшее последнее слово, какое я слышала.
Я обняла его, и мой поцелуй стал той самой доказательной базой, о которой говорил Дима.
Ему опять приснилась Лика.
В длинном розовом сарафане она словно парила над землей — призрачная, но очень реальная, — с сияющими глазами, нежным румянцем на щеках и распущенными белокурыми волосами, которые облаком обрамляли ее улыбающееся лицо.
Виктор ринулся к ней — как всегда, впрочем, когда видел Лику во сне, — и она, как всегда, отдалилась ровно на то расстояние, что он пробежал…
— Лика!
Он знал, что будет дальше, — она засмеется и растает.
Он так мечтал, чтобы она хоть что-нибудь сказала ему, но Лика только тихо, серебристо смеялась и превращалась в легкую зыбкую дымку.
— Лика-а! — закричал он изо всех сил и отчаянием, изматывающим его все время, что он прожил без нее, но — как всегда, не издал ни звука…
— Я вернусь, — сказала вдруг Лика. И… не растаяла, как обычно, а повернулась и стала уходить. Виктор видел ее удаляющуюся спину, розовый сарафан, но не мог ни пошевелиться, ни слова вымолвить…
Она обернулась, улыбнулась и повторила:
— Я вернусь.
И только тогда растаяла.
Он проснулся не в слезах, как обычно, когда видел Лику, а с улыбкой.
Я вернусь. Что это значит?
Она не звала его с собой — это был бы плохой сон, — а пообещала вернуться.
Было семь утра, воскресенье. Виктор вспомнил, что сегодня обещал свозить детей в зоопарк, и пошел умываться.
Жизнь налаживалась потихоньку — насколько могла наладиться в этих тяжелых, угнетающих обстоятельствах.
Во-первых, он наконец-то нашел работу — не разовую, а постоянную, со свободным графиком и достойной оплатой. Теперь он адаптировал программы и игры одного российского софтверного холдинга для испанских локализаций.
Во-вторых, с него свалилось тяжелое бремя — штрафные санкции банка признаны незаконными. Кредит был выплачен полностью. А значит, эта квартира, где все сделано Ликиными руками, отныне и навсегда принадлежит ему и детям.
В-третьих… Он перевез Свету из Барабинска к себе.
Профессиональная сиделка была ему пока не по карману, но Евгения Савельевна справлялась пока. Она со всем справлялась — и с детьми, и с хозяйством, и с Дармоедом, и с депрессиями Виктора, и с уходом за Светой. И все это — почти бесплатно.
Ворчала только:
— И за что мне такое…
— Евгения Савельевна, вы можете уволиться, то есть вы и так… не работаете, потому что я вам не плачу…
За эти слова он получил легкий удар по затылку скрученным полотенцем.
— И куда вы без меня? Пропадете, — фыркнула Евгения Савельевна.
— Пропадем, — согласился Виктор.
— Вот и молчи тогда. Глядишь, сама свалюсь, и вы меня не бросите.
— Не бросим. — Виктор обнял няню и чмокнул ее в пахнущую дешевым мылом щеку. — То есть я хотел сказать, что вы никогда не свалитесь… Но и мы не бросим… — Он запутался, засмеялся и опять получил полотенцем по голове, а еще — пару оладьев, прямо со сковородки, и стакан горячего чая.
Света выкарабкивалась потихоньку — и не столько усилиями врачей, сколько собственной волей к жизни и стараниями Евгении Савельевны.
Она принесла Свете упругий мячик с резиновыми колючками и заставляла мять его каждый день по пятнадцать минут.
— Ты давай, это… моторику разрабатывай, — ворчала она, всовывая мячик в безвольную руку Светы. — А то разлеглась тут, барыня. А я зашиваюсь!
Света только моргала сначала — руки ее не слушались, но после очередного няниного «я зашиваюсь» вдруг сжала мячик.
— Пошло дело, — одобрила ее усилия Евгения Савельевна. — Скоро крестиком вышивать будешь.
Через неделю Света мяла мяч и правой и левой рукой.
— Надо же, какая положительная динамика, — удивился врач, навещавший Свету. — Не ожидал…
— А чего ждал? Когда помрет? — напрямую спросила его Евгения Савельевна. — Не дождесси… Мы, бабы, живучее племя.
Врач скривил губы в усмешке и сказал, что такие больные десятками лет лежат без движения.
На следующий день Евгения Савельевна занялась со Светой «сценречью». Где она выкопала этот театральный термин, Виктор не знал, но занятия были весьма эффективными. Няня становилась перед кроватью с красивой тарелкой из сервиза и делала вид, что роняет ее.
Подхватить вовремя не всегда получалось, и с пяток тарелок Евгения Савельевна все же разбила, но на шестой Света вдруг отчетливо и возмущенно сказала:
— Е!
— Пошло дело, — одобрила няня. — Завтра монолог Гамлета учить будем. Вить, у тебя Пушкин есть?
— У меня Шекспир есть, в оригинале, — сообщил потрясенный Виктор.
