И второй раз, 14 мая, довелось Цветаевой увидеть Блока: на его вечере во Дворце Искусств. Пошла она туда с маленькой Алей; на следующий день девочка записала:
"Выходим из дому еще светлым вечером. Марина объясняет мне, что Александр Блок — такой же великий поэт, как Пушкин… Марина сидит в крохотном ковчеге художника Милиотти и рассматривает книги. Его самого нет. Я бегаю по саду. Вывески: "Читает Александр Блок"… И вообще все по-праздничному… в аллеях под деревьями продают лепешки и играет граммофон. Наконец приходят художники Милиотти и Вышеславцев и поэт Павлик Антокольский с женой. Мы идем за билетами… Идем в розовую бархатную залу…" И ребенок рисует портрет поэта: "Деревянное лицо вытянутое. Темные глаза опущенные, неяркий сухой рот, коричневый цвет лица. Весь как-то вытянут, совсем мертвое выражение глаз, губ и всего лица… У моей Марины, сидящей в скромном углу, — продолжает Аля, покончив с пересказом стихов, которые читал Блок, — было грозное лицо, сжатые губы, как когда она сердилась. Иногда ее рука брала цветочки, которые я держала, и ее красивый горбатый нос вдыхал беззапахный запах листьев. И вообще в ее лице не было радости, но был восторг… Через несколько минут все кончилось. Марина попросила В. Д. Милиотти привести меня к Блоку. Я, когда вошла в комнату, где он был, сделала вид, что просто гуляю. Потом подошла к Блоку. Осторожно и слегка взяла его за рукав. Он обернулся. Я протягиваю ему письмо. Он улыбается и шепчет: "Спасибо". Глубоко кланяюсь. Он небрежно кланяется с легкой улыбкой. Ухожу".
Так Александр Блок получил стихи к нему Марины Цветаевой. Полтора года спустя Н. А. Нолле-Коган вспоминала, что стихи он прочел молча и улыбнулся.
Двадцать седьмого мая Марина Ивановна присутствовала во Дворце Искусств на юбилейном вечере Бальмонта (двадцатипятилетие литературной деятельности). Этот его последний вечер на родине, на котором Цветаева читала поздравительный адрес Дворца Искусств, стал для нее, в сущности, прощанием с русским символизмом — в лице его "патриархов" Вячеслава Иванова и Федора Сологуба, приветствовавших своего собрата по "цеху". Она, разумеется, записала этот вечер. Она постоянно вела записи, свидетельствующие о неустанной работе ее души не меньше, чем стихи. Вот одна, майская:
"Перечитываю сейчас "Quatre-vingt-treize"4. Великолепно. Утомительно. Сплошное напряжение. Титаническое, как весь Hugo. Это перо стихии выбрали глашатаем. Сплошные вершины. Каждая строка — формула. Все мироздание. Все законы — божеские и человеческие. Безошибочность утомляет…
Из каждой страницы бы вышла книга. Пристрастие к очертанию (архитектурность, может быть).
Да. — Нет. — Черное. — Белое. — Добродетель. — Порок. — Моряк. — Воин. — Девушка. — Старик. — Дитя. — Роялист. — Республиканец.
Великолепие общих мест. Мир точно только что создан. Каждый грех — первый. Роза всегда благоухает. Нищий — совсем нищий. Девушка — всегда невинна. Старик — всегда мудр. В кабаке — всегда пьянствуют. Собака не может не умереть на могиле хозяина.
Hugo видит в мире только правильное, совершенное, до крайности явленное, но не индивидуально-выявленное…
…Жизнь всегда перехитрит Творца.
…Жизнь всегда перехитрит Hugo.
Никто так не видал общего в отдельном, закона — в случайном, единого — во всем.
Мать — Колокольня — Океан — Полицейский — все в порядке вещей — и в таком Порядке, что даже я не восстаю!..
Но почему: такое отсутствие во мне тяготения к Hugo-человеку? — Все равно, что' ел, что' пил, как одевался, кого любил…
Творец исчез за творением".
* * *
Летом Цветаева работала над пьесой "Ученик", которую, по-видимому, не кончила; рукопись не сохранилась. В тетрадь стихов она переписала несколько "песенок" из пьесы, которые должен был петь юноша-ученик: о лихих моряках, отчаянных девчонках, покинутых женщинах, несчастной любви, — и все как бы осенено стихией моря: "Есть на свете три свободы: Песня — хлеб — и море…", "Мы веселая артель: Само море — нам купель! Само море — нам качель! Само море — карусель!" Цветаева верна своим "морским" душе и имени:
И что тому костер остылый,Кому разлука — ремесло!Одной волною накатило,Другой волною — унесло.
Ужели в раболепном гневеЗа милым поползу ползком —Я, выношенная во чревеНе материнском, а морском!..
Еще песенка из пьесы — о покинутой женщине, с знаменитым припевом:
О вопль женщин всех времен:"Мой милый, что' тебе я сделала?!"
Многие из "Песенок" — фольклорны, словно их сочинил какой-нибудь народный певец. И не только они, но и другие стихи тех дней, с такими, например, строками:
…И если сердце, разрываясь,Без лекаря снимает швы, —Знай, что от сердца — голова есть,И есть топор — от головы!..
("Заря пылала, догорая…")
В таком же стиле написаны стихотворения "Сколько у тебя дружочков?…" и "Дом, в который не стучатся…" — в последнем угадывается своеобразно опоэтизированный дом в Борисоглебском, тесно заселенный и запущенный: "Окна выбиты пожаром, Дверь Зима сняла с петли!". Дом под стать хозяйке, а хозяйка — дому: "Тем делюсь, что уцелело, Всем делюсь, что не взято".
В это время Цветаева поглощена замыслом большого эпического произведения на фольклорный сюжет — поэмы-сказки о деве-богатыре, Царь-Девице. Подобно осколкам от глыбы, вылетают из-под ее пера шутливые четверостишия:
Всё в ваших домахПод замком, кроме сердца.Все то мое в доме,Что плохо лежит. — —Бабушке — и злая внучка мила!Горе я свое за ручку взяла.Сто ночей подряд не спать — невтерпеж!Прогуляйся, — может, лучше уснешь! — —Птичка все же рвется в рощу,Как зерном ни угощаем.Я взяла тебя из грязи, —В грязь родную возвращаю.
Цветаева заносит в тетрадь мысли о главном, что составляет ее жизнь:
"Скульптор зависит от мрамора, резца и т. д.
Художник — от холста, красок, кисти — хотя бы белой стены и куска угля!
Музыкант — от струн…
Скульптор может ваять незримые статуи — от этого их другие не увидят.
Художник может писать невидимые картины — кто их увидит, кроме него?
Музыкант может играть на гладильной доске — но как узнать: Бетховена или Коробушку?
У ваятеля может остановиться рука (резец).
У художника может остановиться рука (кисть).
У музыканта может остановиться рука (смычок).
У поэта может остановиться только сердце.
Кроме того: поэт видит неизваянную статую, ненаписанную картину, слышит неиграную музыку".
И по стихам и по записям видно, сколь поглощена Цветаева исключительно "содержимым" собственной души, а с другой стороны — как не приемлет она происходящего. В одном стихотворении она отождествляет переживания своей героини с молчаливыми страданиями царевны Софьи Алексеевны, сестры Петра Первого, заточенной в монастырь бунтарки, осмелившейся перечить царю: "Покрепче, нежели семью Печатями, скрепила кровь я. — Так, нахлобучив кулаком скуфью, Не плакала — Царевна Софья!" ("Есть подвиги. — По селам стих…"). И поэт произносит анафему Петру Первому, с которого, по ее мнению, всё и началось, царю-преобразователю России, поднявшемуся "на дедов — за сынов", проклинает его, разрушителя, действовавшего "бесам на торжество":
Не ты б — всё по сугробам санкиТащил бы мужичок,Не гнил бы там на полустанкеПоследний твой внучок.
(намек на расстрел Николая II. — А.С.)
Ты под котел кипящий этот —Сам подложил углей!Родоначальник — ты — Советов,Ревнитель Ассамблей!
Родоначальник — ты — развалин,Тобой — скиты горят!Твоею же рукой проваленТвой баснословный град…
("Петру")
И призывает повернуть историю вспять: "На Интернацьонал — за терем! За Софью — на Петра!". Интересно, что через одиннадцать лет
Цветаева, напротив, провозгласит хвалу Петру-"гиганту", чьим "истинным правнуком" был великий Пушкин (стихотворение "Петр и Пушкин").
В лучших стихах лета 1920 года заключены драматически напряженные переживания. Так, в одном из них угадывается неназванное имя мужа и звучит безмерное, не ведающее утешений страдание:
Я вижу тебя черноокой, — разлука!Высокой, — разлука! — Одинокой, — разлука!С улыбкой, сверкнувшей, как ножик, — разлука!Совсем на меня не похожей — разлука!…………………………………И жжешь, и звенишь, и топочешь, и свищешь,И ревешь, и рокочешь — и - разорванным шелком —— Серым волком, — разлука! — Не жалея ни деда, ни внука! — разлука!…………………………………………………….Филином-птицей, разлука! — Степной кобылицей, — разлука!………………………………………………..Ты нынче зовешься Мариной, — разлука!
Но в ее памяти, по-видимому, еще жив образ вдохновителя весеннего цикла; вызванные им чувства оживают в стихотворениях: "Уравнены: как да и нет…"; "И вот исчез, в черную ночь исчез…"; или в начальных строках стихотворения без названия:
