Вернулся Вилли, сказал, что вода уже кипит, поинтересовался, как Штирлиц отнесется к глотку бренди; перешли на застекленную веранду; начали пировать.
— Ойген, не сочтите за труд, позвоните дежурному офицеру смены, пригласите его на чашку кофе.
— Да, штандартенфюрер, — ответил тот, поднимаясь. — Будет исполнено.
…Штурмбанфюрер Хётль оказался седоголовым, хотя молодым еще человеком; он поднял свою рюмку за благополучное прибытие коллег из центра, поинтересовался, как дорога, много ли бомбили, выразил надежду, что это последняя горькая весна, рассказал два еврейских анекдота; добродушно посмеивался, наблюдая, как заливался Вилли; словно ребенок, право…
— А еще есть очень смешной рассказ про великого еврейского врача, который умел лечить все болезни, — продолжил он, заметив, как понравились его анекдоты. — Привели к нему хромого на костылях и говорят: «Рубинштейн, вы самый великий врачебный маг в Вене. Спасите нашего Гансика, он не может стоять без костылей, сразу падает!» Рубинштейн взялся толстыми пальцами с грязными ногтями за свой висячий нос и начал думать, а потом сказал: «Больной, ты здоров! Брось костыли!» Ганс, как и всякий еврей, был трусом и, конечно, костыли не бросил. Рубинштейн снова попрыгал вокруг него и закричал: «Ганс, я тебе что сказал?! Ты здоров! Так брось костыли! Я тебя заклинаю нашим Иеговой!» И Ганс послушался горбоносого Рубинштейна, бросил костыли…
Хётль замолчал, полез за сигаретами.
Вилли не выдержал, поторопил:
— Ну и что стало с Гансом?
Хётль сокрушенно вздохнул:
— Разбился.
Вилли чуть не сполз со стула от смеха; Ойген, криво усмехнувшись, заметил:
— Как только мы отбросим русских от Берлина, надо уничтожить всю еврейскую сволочь. Слишком мы с ними церемонились. Лагеря строили для этих свиней. В печь, всех в печь, а некоторых отстреливать из мелкокалиберных винтовок! Пусть наши мальчики из «гитлерюгенда» набивают руку…
Штирлиц поднялся, обратился к Хётлю:
— Дружище, не составите мне компанию? Я обычно гуляю перед сном…
— С удовольствием, штандартенфюрер…
— За ворота штандартенфюреру выходить нельзя, — сказал Ойген, по-прежнему тяжело глядя на Штирлица, хотя обращался к Хётлю. — Ему постоянно угрожает опасность, мы прикомандированы к нему для охраны группенфюрером Мюллером.
Хётль, поднимаясь, спросил:
— А партайгеноссе Кальтенбруннер в курсе вашей командировки?
«Оп, — подумал Штирлиц. — Хороший вопрос».
— Он знает, — ответил Ойген. — В Берлине знают. Мы прибыли, чтобы проследить за организацией специального хранилища для партийного архива — личное поручение рейхсляйтера Бормана. А для этого нам придется чуть-чуть поиграть с дядей Сэмом, надо проверить, не пробовал ли он сунуть сюда свой горбатый нос…
— Ах так, — ответил Хётль. — Что ж, мы все к вашим услугам…
…Гуляя по парку, Штирлиц долго не произносил ни слова; звезды в небе были близкими, зелеными; тревожно перемигивались, и было в этом что-то судорожное, предутреннее, когда расстаются любимые, и вот-вот начнет светать, и настанет безнадежность и пустота, и во всем будет ощущаться тревога, а после того как щелкнет замок двери и ты останешься один, воспоминания нахлынут на тебя, и ты с ужасом поймешь, что тебе сорок пять, и жизнь прошла, не надо обольщаться, хотя это — главное человеческое качество, а еще — ожидание чуда, но ведь их не бывает более, чудес-то…
— Хётль, — сказал Штирлиц, — для того чтобы я смог успешно провести дело, порученное мне, я хочу рассчитывать на вашу помощь.
— Польщен, штандартенфюрер. Я к вашим услугам.
— Расскажите про ваших коллег. Кого бы из них вы порекомендовали мне для выполнения заданий центра?
— Прошу простить, мне было бы легче давать им оценки, зная, каким должно быть задание…
— Сложным, — ответил Штирлиц.
— Я начну с Докса, — сказал Хётль. — Он живет здесь с сорок второго года, с первых дней организации этого радиоцентра. Великолепный работник, бесконечно предан делу фюрера, примерный семьянин; горнолыжник, стрелок, безупречен в поведении…
Штирлиц поморщился:
— Хётль, я читал его анкету, не надо повторять штампы, за которыми ничего нет. Меня, например, интересует, за что он получил порицание обергруппенфюрера Кальтенбруннера в сорок третьем году?
— Не знаю, штандартенфюрер. Я тогда был на фронте.
— На каком?
— Под Минском.
— В войсках СС?
Хётлю были неприятны быстрые вопросы Штирлица, он поэтому ответил:
— Вы же знакомы с личными делами всех тех, кто работает здесь, у обергруппенфюрера… Значит, вам должно быть хорошо известно, что я служил рядовым в войсках вермахта…
— В вашем личном деле сказано, что вы были разжалованы Гейдрихом. А после его трагической гибели вам вернули звание, наградили и перевели на работу в отдел Эйхмана. За что вас наказал покойный Гейдрих?
— Я позволил себе говорить то, что не имел права говорить.
— А именно?
— Я был пьян… В компании, где находился друг покойного Гейдриха — я, понятно, об этом не знал, — я позволил себе усомниться в том, надо ли уничтожать славян. Я пошутил, — словно бы испугавшись чего-то, быстро добавил Хётль. — Я, видимо, неумело пошутил, сказав, что часть славян стоило бы держать в гетто, чтобы потом, когда Россия откатится за Урал, было на кого выменять Эренбурга… А Гейдрих был очень щепетилен в славянском и еврейском вопросах.
— И за это вас разжаловали?
— В основном да.
— А не «в основном»?
— Я еще сказал, что мы одолеем русских, если вовремя заключим мир на Западе.
— Когда вы примкнули к нашему движению?
— В тридцать девятом.
— А к СС?
— Дело в том, что я родился в Линце, в одном доме с обергруппенфюрером Кальтенбруннером… Он знал мою семью, отец помогал ему в трудные времена… Поэтому Кальтенбруннер рекомендовал меня в СС лично, в сороковом…
— Что еще вы знаете о Доксе?
— Я сказал все, что мог, штандартенфюрер.
— Хорошо, я поставлю вопрос иначе: вы бы пошли с ним на выполнение задания? В тыл врага?
— Пошел бы.
— Спасибо, Хётль. Дальше…
— Штурмбанфюрер Шванебах… Мне трудно говорить о нем… Он храбрый офицер и безусловно честный человек, но наши отношения не сложились…
— Вы бы пошли с ним на задание?
— Только получив приказ.
— Дальше…
— Оберштурмбанфюрер Растерфельд… С ним я готов идти на любое дело.
— С каких пор вы его знаете?
— С сорок первого года.
— А вам известно, что именно Растерфельд готовил для Гейдриха материалы на ваше разжалование?
Хётль остановился:
— Этого не может быть…
— Я покажу вам документы… Пойдемте, пойдемте, держите ритм… И последний вопрос: он знает, что вы спите с его женой? Может, у вас любовь втроем и все такое прочее? Или все значительно серьезней?
Хётль снова остановился; Штирлиц полез за сигаретами, закурил, неторопливо бросил спичку в снег, вздохнул:
— Вот так-то, Хётль. Вы, конечно же, относитесь к числу неприкасаемых, поскольку с Востока вас вернул обергруппенфюрер Кальтенбруннер, но система проверки РСХА работает вне зависимости от того, кто тебя опекает наверху… Веселитесь, как хотите, но не попадайтесь! А вы попались! Ах, черт! — воскликнул вдруг Штирлиц и как-то странно упал на левый бок. Поднявшись, незаметно достал из внутреннего кармана плоский диктофон, вытащил кассету, порвал пленку, поставил кассету на место, сунул диктофон в карман и тихо сказал: — Вы поняли, что я упал поскользнувшись? Поэтому, вернувшись, вы спросите при моих коллегах, не сильно ли я ушибся… Мои коллеги не спят, кто-нибудь из них идет следом за нами, но в отдалении, поэтому вы сейчас напишете мне лично обязательство работать на гауляйтера Айгрубера и на НСДАП, ясно?
Штирлиц достал блокнот, протянул Хётлю:
— Быстро, Хётль, быстро, это в ваших же интересах.
— Что писать? — спросил тот; Штирлицу показалось, что у Хётля начался аллергический приступ. Даже в темноте стало видно, как он побледнел. Штирлиц понял это по тому, как под глазами у штурмбанфюрера внезапно залегли черные тени.
— Да что в голову взбредет, — ответил Штирлиц. — Обязуюсь работать на гауляйтера Верхней Австрии… В случае измены… И так далее…
— Я не могу писать на ходу…
— И не надо. Я подожду.
Хётль написал текст, протянул блокнот Штирлицу; тот смотреть не стал, перевернул страничку, спросил:
— Зрение хорошее?
— Да.
— Посмотрите сюда.
Хётль нагнулся и сразу же отпрянул: в блокноте Штирлица была записана последняя радиограмма, отправленная из Альт Аусзее неустановленным оператором на Запад.
— Хётль, — сказал Штирлиц, — передайте вашим шифром… Тихо, тихо, не суетитесь… Я не собираюсь вас губить, я заинтересован в вас так же, как и Кальтенбруннер… Передайте вашим шифром мои цифры… А если вздумаете отказаться, я не поставлю за вас и пфеннига…
