3 октября 1907
ВОЗМЕЗДИЕ (1908–1913)ПРОЛОГ
Жизнь – без начала и конца.Нас всех подстерегает случай.Над нами – сумрак неминучий,Иль ясность божьего лица.Но ты, художник, твердо веруйВ начала и концы. Ты знай,Где стерегут нас ад и рай.Тебе дано бесстрастной меройИзмерить всё, что видишь ты.Твой взгляд – да будет тверд и ясен.Сотри случайные черты —И ты увидишь: мир прекрасен.Познай, где свет, – поймешь, где тьма.Пускай же всё пройдет неспешно,Что в мире свято, что в нем грешно,Сквозь жар души, сквозь хлад ума.Так Зигфрид правит меч над горном:То в красный уголь обратит,То быстро в воду погрузит —И зашипит, и станет чернымЛюбимцу вверенный клинок…Удар – он блещет, Нотунг верный,И Миме, карлик лицемерный,В смятеньи падает у ног!
Кто меч скует? – Не знавший страха.А я беспомощен и слаб,Как все, как вы, – лишь умный раб,Из глины созданный и праха, —И мир – он страшен для меня.Герой уж не разит свободно, —Его рука – в руке народной,Стоит над миром столб огня,И в каждом сердце, в мысли каждой —Свой произвол и свой закон…Над всей Европою дракон,Разинув пасть, томится жаждой…Кто нанесет ему удар?..Не ведаем: над нашим станом,Как встарь, повита даль туманом,И пахнет гарью. Там – пожар.
Но песня – песнью всё пребудет,В толпе всё кто-нибудь поет.Вот – голову его на блюдеЦарю плясунья подает;Там – он на эшафоте черномСлагает голову свою;Здесь – именем клеймят позорнымЕго стихи… И я пою, —Но не за вами суд последний,Не вам замкнуть мои уста!..Пусть церковь темная пуста,Пусть пастырь спит; я до обедниПройду росистую межу,Ключ ржавый поверну в затвореИ в алом от зари притвореСвою обедню отслужу.
Ты, поразившая Денницу,Благослови на здешний путь!Позволь хоть малую страницуИз книги жизни повернуть.Дай мне неспешно и нелживоПоведать пред Лицом ТвоимО том, что мы в себе таим,О том, что в здешнем мире живо,О том, как зреет гнев в сердцах,И с гневом – юность и свобода,Как в каждом дышит дух народа.Сыны отражены в отцах:Коротенький обрывок рода —Два-три звена, – и уж ясныЗаветы темной старины:Созрела новая порода, —Угль превращается в алмаз.Он, под киркой трудолюбивой,Восстав из недр неторопливо,Предстанет – миру напоказ!Так бей, не знай отдохновенья,Пусть жила жизни глубока:Алмаз горит издалека —Дроби, мой гневный ямб, каменья!
СИЕНСКИЙ СОБОРКогда страшишься смерти скорой,Когда твои неярки дни, —К плитам Сиенского собораСвой натруженный взор склони.
Скажи, где место вечной ночи?Вот здесь – Сивиллины устаВ безумном трепете пророчатО воскресении Христа.
Свершай свое земное дело,Довольный возрастом своим.Здесь под резцом оцепенелоВсе то, над чем мы ворожим.
Вот – мальчик над цветком и с птицей,Вот – муж с пергаментом в руках,Вот – дряхлый старец над гробницейСклоняется на двух клюках.
Молчи, душа. Не мучь, не трогай,Не понуждай и не зови:Когда-нибудь придет он, строгий,Кристально-ясный час любви.
Июнь 1909
* * *
Опять с вековою тоскоюПригнулись к земле ковыли.Опять за туманной рекоюТы кличешь меня издали…
Умчались, пропали без вестиСтепных кобылиц табуны,Развязаны дикие страстиПод игом ущербной луны.
И я с вековою тоскою,Как волк под ущербной луной,Не знаю, что делать с собою,Куда мне лететь за тобой!
Я слушаю рокоты сечиИ трубные крики татар,Я вижу над Русью далечеШирокий и тихий пожар.
Объятый тоскою могучей,Я рыщу на белом коне…Встречаются вольные тучиВо мглистой ночной вышине.
Вздымаются светлые мыслиВ растерзанном сердце моем,И падают светлые мысли,Сожженные темным огнем…
«Явись, мое дивное диво!Быть светлым меня научи!»Вздымается конская грива…За ветром взывают мечи…
31 июля 1908
УНИВЕРСИТЕТЫ ПОДПОРУЧИКА КУПРИНА
В эпоху модернистов, символистов, акмеистов, футуристов Куприн не стеснялся быть реалистом, но в драгоценную раму его рассказов и повестей заключены не пейзажи и не жанровые сценки, не портреты, а сама жизнь. Кажется, в его страницы можно войти, как вошла в свое зеркало Алиса. Только Кэрролл писал о странном, а Куприн – о повседневном. И это повседневное нравилось ему. Вот уж кем не был Куприн, так это интеллигентом. Хотя по образу мыслей (неприязнь к власти и уважение к мятежникам и революционерам), по среде обитания (после 1900 г.), по костюму и занятиям (опять-таки после 1900-го) к ним принадлежал. Но – никакой тоски, никакого презрения к жизни, никакого пепла в глазах. Как его «авеша» (то есть воплощение в художественном образе героя), пьяница, но лирик и идеалист офицер Назанский из «Поединка», он цепко и страстно любил всякую жизнь. И пожил много и пестро, и отнюдь не в кабинете за письменным столом. Пожалуй, только Горький хлебнул больше из пенной, хмельной кружки реальности. «Университеты» Куприна отличались от горьковских и гриновских разве что тем, что он не был босяком, не бродяжничал. А так чего только не было! Куприн служил в армии, причем вошел не только в быт своего офицерского сословия (бедных «армеутов» ниже штабс-капитанского чина), но и влез в шкуру солдата – и в «Поединке», и в «Ночной смене», и в «Дознании», и в «Походе», и даже в «Юнкерах». Он профессионально ловил рыбу с солеными греками, браконьерствовал, грузил арбузы, был репортером, рабочим на металлургическом заводе, репетитором, провинциальным актером из «маленьких», охотился, подрабатывал псаломщиком, пытался лечить и учить крестьян, играл в карты. И такова сила его пера, что мы готовы поверить даже в то, что он крал лошадей, был японским шпионом, сутенером, лакеем, художником, растратчиком казенных денег, евреем из местечка, мелким чиновником и циркачом. А когда он пишет о древнем мире, о царе Соломоне, царице Савской и возлюбленной царя Суламифи, то кажется, что он сидел где-то рядом в винограднике, а с царем Соломоном просто дружил.
Есть у Куприна ряд фантастических рассказов о том, чего не было и не бывает («Жидкое солнце», «Звезда Соломона»), но они тоже предельно реалистичны, и эффект присутствия там таков, что начинаешь верить и в уничтожение Эквадора вулканом, и в древние заклятия. Рассказы Куприна хрустят на зубах, как арбуз или яблоко, пахнут конским потом, хорошими духами, клубникой, морем, смолой, хвоей, горячей сдобой и детскими пеленками. Гением Куприна не назовешь, но Мастером он был. И имел двух Маргарит официальных и множество неформальных. Этот реалист был нежным и целомудренным идеалистом, искал человечность и с фонарем, и со свечой, и при дневном свете, был чисто русским типом со своей широтой, добротой и удалью, типом, вымершим и умерщвленным в советском гадюшнике, и, конечно, обольщался революционными идеями, мало что в них понимая, кроме романтики. Как ему, с такой жадной до истины, доброй и простой душой (и без особого книжного образования), было не вляпаться в главное заблуждение ХХ века – в народническую, инсургентскую Утопию? Александр Иванович Куприн был из мелкопоместных, обедневших дворян, а они умеют радоваться жизни, «выходить в люди» и склонны спасать человечество, как вообще все русские дворяне, начиная с Радищева и очень не бедных декабристов.
Родился писатель 7 сентября 1870 года в городке Наровчат Пензенской губернии. Городок был самый унылый, безводный, знаменитый разве что своими решетами и бочками. Семья была самой прозаической: отец служил мелким уездным письмоводителем. Скупая, пошлая жизнь. Уж конечно, быт мелкой чиновничьей сошки с ее постоянной нуждой и ничтожными радостями («Святая ложь», герой «Звезды Соломона» Цвет, «Исполины») был списан с уклада собственной семьи, но выдумщик Куприн нашел прелесть и в этой жалкой провинции. Одна только мистическая, ритуальная ловля раков чего стоит! (Из рассказа «На реке».) «Раковецкий», «Рачитель», «Раковский» – так и хочется бежать ловить ночью раков. И жил в тех тихих краях в XVII веке страшный разбойник Булавин, заточенный Богом в подземелье до Страшного суда, а в воробьиную ночь бродящий по лесам с дубиной из цельной сосны… Кажется, сам Куприн поверил в мифический визит в Наровчат императора Александра I. И мы верим вместе с ним: уж очень достоверно.
Мать рано овдовела, осталась без средств и жила так, как пишет Куприн в рассказе «Река жизни»: приживалкой, «салопницей», в унижениях, из милости. И ребенок вдоволь нахлебался этих унижений. Отсюда и «левый уклон». Куприн не озлобился, однако приобрел нежную, глубокую, избыточную почти человечность. Потом мать писателя пристроилась в казенный вдовий дом (в Москве на Кудринской площади), что давало ей кусок хлеба (и даже севрюги) и кров; пожалуй, даже комфорт в определенной дозировке. Сын сначала жил при ней, потом его удалось пристроить в сиротский пансион «на все готовое». Да, вдовы, сироты, больные и престарелые хорошо призирались «кровавым царским режимом». Заботилось государство, заботилось земство, заботились великие князья и княгини, заботились о рабочих предприниматели, много жертвовали на социалку купцы-меценаты. Как в рассказе «На покое», где просвещенный купец даже основал приют для престарелых актеров (хотя эта профессия считалась, в сущности, греховной). Хотите знать, как жили во вдовьем доме? Вот вам рассказ «Святая ложь». Тихая, чистоплотная старость, питание, обслуживание, уход, утешение религии (своя церковь). А сиротский пансион – это «Храбрые беглецы». И Куприн – это, конечно, пылкий и храбрый фантазер Нельгин, вечно в конфликте со старыми девами – воспитательницами, и влюбленный в великодушную попечительницу – княжну. Однако в этом пансионе Александр не стал ни тряпкой, ни бабой и приобрел достаточно знаний, чтобы поступить в кадетский корпус. Бесплатное обучение, питание, обмундирование, крыша над головой. И военная карьера – на 14 лет. Без денег сирота иначе не мог выбиться в люди. Никто не рассчитывал, что маленький Сашенька сделает блестящую карьеру писателя.
