Я хорошо помню тот день. Накануне муж уехал в Ватикан с делегацией Отдела внешних церковных сношений - готовили будущую встречу владыки Никодима с Иоанном-Павлом I. На этот раз предстояли предварительные собеседования, в которых муж должен был принять участие в качестве члена делегации и переводчика с православной стороны. Предстоящей встрече он особенно радовался: "Замеча-ательно! Уж бу-удет о чем поговорить! Поговоря-ят со знанием дела! Собирая чемодан, он восклицал на все лады, судя по интонации, вслед за Николаем: - Свечку... КГБ", - и обводил туловище широким жестом, не оставлявшим сомнений в способе использования упомянутой свечи.
Проводив, я вознамерилась поспать, но тут позвонил Иосиф - попросил разобрать с ним акафист: по-русски он и читал плоховато. Я приехала после обеда и увидела их в вестибюле: Верочка, глухо повязанная черным, беседовала с отцом Глебом. Отходя, она поцеловала его руку. Меня не заметила. Направляясь к лестнице, я замедлила шаг. Отец Глеб окликнул. Только теперь, встретившись глазами, я вдруг подумала: очень давно не виделись. Он смотрел на меня с радостью, и эта радость затушевала тягостный разговор о масонах, который я, почему-то исполнившись ответной радостью, теперь не желала помнить. Попеняв на то, что он совершенно нас забыл, я, вдруг оглянувшись, сказала, что под его благотворным влиянием Верочка стремительно воцерковляется. Легкое, почти неразличимое презрение тронуло его губы, и, опуская глаза, он ответил: "Это простая задача". Вечером мы вышли вместе.
Кружа по улицам, мы беседовали мирно. Ни с того ни с сего отец Глеб заговорил о том, как он познакомился с женой. Знакомство нагадала цыганка: предсказала дальнюю дорогу и женитьбу, причем с подсказкой - избранницей станет детсадовская воспитательница. Тогда он не придал значения и совершенно забыл: его влекли университетские девушки. Возвратившись из Африки, где он работал по контракту на советской биологической станции, будущий отец Глеб женился на воспитательнице средней группы. Он встретил ее в Александровском саду - в окружении детей. Странность заключалась в том, что, и женясь, он ничего не вспомнил. И только тогда, когда в семейной жизни начались осложнения, о которых он упомянул туманно (то ли жена оказалась стойкой атеисткой, то ли противилась его переходу в Академию), отец Глеб вспомнил предсказанное и нашел исчерпывающее объяснение. Неладно сложилось потому, что, обратившись к цыганке, он совершил непростительный грех волхвования. "Ну, в конце концов, можно же и... разойтись", - я сказала сочувственно, словно забыв о его священстве. "Что ты, что ты, - он заговорил горячо и испуганно, как будто, упомянув о недозволенном, я усугубляла давний грех. - Священнику обратной дороги нет". Пожав плечами, я предложила монашество, вот как Иосиф почетный выход и карьера. "Монашество не для меня, слаб", - он произнес гордо, словно счел свою слабость украшением. Я засмеялась. Разговор получался веселым - университетским. Болтая, мы зашли в кафе - погреться.
"Странно... Мы с тобой гуляем - вот так", - грея руки о надколотую чашку, он глядел на меня помолодевшими глазами, на которых не лежало тени. Веселея, как будто жизнь становилась поправимой, он рассказывал о том, что в этом преодолении есть особенная радость, своеволие - страшный грех: Бог сам знает, куда привести, Бог усмотрит. То прикладываясь ладонями к остывающей чашке, то делая маленький глоток, он говорил о том, что браки заключаются на небесах все браки. "Ну, разве что церковные, вы ведь с Наташей венчались? А мы вот нет", - я сказала и, подумав о своем, подняла на него глаза. Взгляд отца Глеба метнулся, словно, упомянув о венчании, я поймала его за недозволенным. "Это не важно, то есть важно, но - не главное", - отставляя остывшую чашку, он забормотал жалко. Не давая себе труда задуматься, я пожала плечами. Согревшись, мы вышли на улицу. Вечерний майский холод окружил мгновенно. Спускаясь на "Технологическом", я глядела в лица пассажиров, поднимавшихся навстречу, и, забыв о бегающих глазах, думала: каждый из них, доведись, может стать ему легкой задачей.
Мы уже подходили к платформе, когда неприглядная женщина крикнула коротко и сдавленно и упала навзничь - нам под ноги. Белая кашица, густая, как взбитое мыло, пенилась на губах. Плотно сжатые, они скривились в безумной улыбке, когда низкий, утробный вой, вырвавшийся из гортани, выгнул жесткое тело. Головой в пол, упираясь, как в столбняке, она билась и заглатывала пенные клочья, залеплявшие рот. Я смотрела, онемев. "Пошли отсюда", - тихий голос поднялся у самого уха, и, оглянувшись, я увидела - отец Глеб говорит со мной. "Врача, надо что-то..." - я забормотала. "Не надо, это - бесы, она встанет, это потому, что я... что мы с тобой... Вот - Бог указует", - он смотрел тяжело и сумрачно.
Поезд подошел к Невскому, когда, неожиданно потянув за руку, отец Глеб выволок меня из вагона. "Нам больше нельзя встречаться", - дождавшись, когда поезд уйдет, он заговорил в пол, не поднимая глаз. Я слушала, понимая: сегодняшняя прогулка нарушала сложившееся. Теперь он смотрел непреклонно, словно глаза, подернутые тенью, видели воющее тело: обезумев, оно билось и глотало пенные клочья. "Нельзя встречаться так, как сегодня", - он бормотал тихо и настойчиво. Странный отблеск колебался в его зрачках, повернутых ко мне. "Понимаешь, тогда, когда ехали, этот страшный костер, разложенный поперек дороги, теперь - новое, бесноватая... Не случайно". - "Вам бы еще рот перекрестить, как Иосиф", - я откликнулась раздраженно. С тоской я глядела за его плечи и видела черный тоннель, откуда, возвещая о себе широко забирающим воем, приближался сияющий поезд. Два горящих луча, выставленные, как щупальцы, всплывали из глубины. "Посадки нет, просим пассажиров отойти от края платформы", - раздалось по громкой связи, и торопливая женщина, украшенная красной кокардой, побежала вдоль перрона. Добежав, она подняла знак. Так и не открывший дверей, поезд медленно тронулся с места. Он уходил в зияющую тьму, откуда, как из-под копыт, летела горячая пыль. Платформа наполнялась пассажирами. "Отойдем в сторону", - отец Глеб огляделся тревожно.
Проведя сквозь толпу, он подвел меня к срединным эскалаторам и остановил у скамеек. Я опустилась первой. Оглянувшись, словно за нами могли следить, отец Глеб примостился рядом. "Понимаешь", - он начал снова, едва шевеля губами. Голос был тихим, я прислушивалась. Сквозь шорох чужих шагов, идущих своей дорогой, до меня долетали странные слова: "Мы с тобой в разном положении, - он замялся, - дело не в том, что... - он назвал имя мужа, - мой друг, дело в том, что я... Я не имею права... Доверительность, которая могла бы - между нами... Когда ты спрашиваешь, мне очень трудно солгать... Но мне нельзя, я священник, для меня - гибель..." - "Какая доверительность?" - я спросила, сохраняя спокойствие. Отведя глаза, отец Глеб молчал. Наученная прежней жизнью, я думала о том, что его несусветная чушь означает одно: все начинается заново. Сейчас, как когда-то - Митя, он попросит гарантий - ценой моей вечной погибели.
"Вы считаете, наша прогулка - грех?" - я спросила надменно, и он сморщился. Гримаска вышла жалкой. "Нет, конечно, нет, - он поднял на меня глаза, - но ты должна понять меня... к чему это может привести... Мне трудно лгать, потому что я... Последнее время, ты не могла не заметить, я совсем перестал... к вам", - теперь он сбился и замолчал. "Ну, что ж, мне понятно, холодная ярость поднималась в моем сердце, сводила язык, - как вы воспользовались моей откровенностью. То-то, гляжу, венчаны - не венчаны... Значит, меня - в вавилонские блудницы!" - я задохнулась. Теперь я понимала, к чему его бегающий взгляд. "Это неправда! - он перебил. - Ты - ни при чем, ни одного слова я не сказал о тебе". - "Значит, дело в вас?" - так я спросила, и он не нашелся с ответом. Он смотрел мимо моих глаз. Его взгляд, уводя в сторону, путал следы. "Да, если так, то - дело во мне", - отец Глеб подтвердил эхом.
"Если я правильно поняла, - я приступала нежно, - случись меж нами история - это ваш грех? Вы один - как будто меня и не было - попадете в последний круг, туда, где предатели и соблазнители?" - "Да, - он ответил горестно, случись предательство, этот смертный грех - мой". - "Вам не надо бояться, этого не будет, обещаю вам, я позабочусь". Он покачал головой.
Приходя в себя на глазах, словно уже чувствовал себя спасенным, отец Глеб заговорил о том, что, как бы то ни было, из моей жизни он не имеет права устраниться. Роль духовного отца накладывает определенные обязательства, от которых ему ни при каких обстоятельствах не пристало бежать. Он говорил о том, что, если что-то и изменилось, эти изменения не касаются главного. Впредь, если понадобится, я всегда могу на него рассчитывать.
"Когда-то давно, много лет назад, - отец Глеб начал, как сказку, - у меня не было телефона, у нее тоже, и тогда мы оставляли записочки, прилепляли пластилином, здесь, к скамейке, - правой рукой он пошарил, нащупывая, как будто она, потерянная в прошлом, в последний миг успела налепить. - Если сесть и осторожно провести рукой, в этом углу камер нет, никто не заметит", - он объяснял воодушевленно. "Камер?" - я оглянулась, не понимая. Призрак полого омара, укрывавшего телеэкран, всплывал из глубины тоннеля. "Я обследовал внимательно, еще тогда, в вестибюлях всегда камеры, записывают тех, кто вступает в контакты. Метро - объект усиленного наблюдения, скопление народа, удобно передавать и получать документы", - тихим голосом он рассказывал любовную историю, но облекал ее в безумные слова, как будто мы оба впали в детство, начав игру в шпионов. "На этой станции их - шесть, но все расположены так, что ни одна не захватывает угол, здесь - безопасно". Я облизнула губы. Не замечая, отец Глеб продолжил: "Нас учили в университете, на военной кафедре, ГБ боится иностранных шпионов, увидят, что приклеиваем, понаблюдают раз-другой и могут замести". - "Учили ловить?" - я не удержалась. Может быть, не расслышав, он пропустил вопрос. "Если я тебе понадоблюсь, приклей сюда записку, я буду приходить иногда, раз в неделю, и проверять", - отец Глеб поднялся. Не прощаясь, он двинулся к эскалаторам, мешаясь с толпой. Я сидела, не поднимая головы. Мысль о том, что нас могут принять за иностранных шпионов, казалась смехотворной. "Уж если Иосиф, разряженный в местное... У тех, за камерами, подавно взгляд наметанный".
