У меня не было сил возразить. Словно двигаясь по темной лаврской аллее, до которой, оставленный на площади, не достигал свет бахромчатых книг, я ступала неровно. Логикой вещей, переманив в свидетели мою неотвязную боль, он выводил на свою дорогу: то здесь, то там на ней лежали ледяные, изъезженные чужими ногами, язычки. Я смотрела вперед, но чувствовала усталость. Сегодняшний день, до краев наполненный исповедью, отнял последние силы. Отложившись от Мити, я пребывала в одиночестве, в котором нормальный человек не может пребывать безнаказанно. Моим наказанием стала изменяющая память: не измени она мне, я обязательно вспомнила бы Митины слова: с такими, как Красницкий, надо расходиться до процесса.
"Теперь, после исповеди, ты должна причаститься", - словно расслышав, он приказал твердым голосом, как будто речь шла о том, чтобы куда-то вступить. "Да", - я ответила тихо. Помимо воли мои губы сложились в покаянную гримаску. Обернувшись от двери, как оборачивалась Лялька, я пообещала прийти к причастию, завтра - в храм. Обещала, зная, что не исполню. На это у меня хватило памяти.
Утром отец Глеб ушел первым. Муж проснулся поздно - я дождалась. Не упомянув об исповеди, я передала ночной разговор - во всех подробностях. Не особенно выбирая слова, я высказалась в том смысле, что отец Глеб - сущий мракобес, то, о чем он говорил, - ни в какие ворота, какая такая тайная организация, неужто всерьез, стыд. С такими взглядами нужно сидеть в берлоге и не высовываться, а может быть, он, действительно, в Союзе русского народа, и не он один, тогда, вообще, при чем здесь экуменизм. Муж слушал внимательно. "Экуменизм действительно ни при чем, где Ерема, где Фома, - он поморщился заметно. - И вообще, какое тебе дело до его личных взглядов, священник не комиссар - что бы он ни высказывал лично, главное - на нем благодать". Мучаясь и дергая щекой, муж говорил о том, что частные представления отца Глеба - это еще не точка зрения церкви, не хватало рядить в ризы Союза всех священников; сняв облачение, на кухне, каждый из них - частное лицо, вполне может заблуждаться и разделять самые дурацкие предубеждения. "Как ты думаешь, - я вспомнила о развенчанной таблице, - эти предубеждения среди вас - разделяют многие?" Спрашивая, я думала об обыденных священниках, к которым, случись что, пойдут случайные люди. Уходя от прямого, муж отвечал, что общую политику церкви определяют иерархи. Конечно, здесь тоже существует своя борьба, но пока решающие посты занимают такие люди, как Никодим и Николай, экуменическому движению и диалогу церквей, в сущности, ничего не грозит. "Значит, если их отстранят?.." - "Перестань, кто их отстранит, да и вообще, не все так гладко, как представляет себе твой Глеб, черт побрал, надо же, все делит - на ать, два". Не скрывая раздражения, муж сослался на давнюю историю с иеромонахом Илиодором. Этот знаменитый в дореволюционное время иеромонах-черносотенец и действительный деятель Союза русского народа, особо приближенный к Распутину, ухитрился - уже после революции - стать ярым революционером и обновленцем. "Представь, явился в Царицын и объявил себя патриархом всея Руси и главой новой церкви, возносил славословия "красным славным орлам, выклевавшим глаза самодержавию", - муж засмеялся, - в общем, если следовать Глебу, стал форменным членом этой, как ее, всесильной и тайной организации". - "Ну и что?" - я спросила, не понимая связи. "А то, что церковь от него отложилась и квалифицировала его деятельность как "илиодоровщину" и "царицынский раскол"". - "Значит, пока он дурил с Распутиным и членствовал в Союзе, это вроде бы еще... но стоило ему..." - "Да ладно тебе! Ты всегда вывернешь... Речь не об этом". Окончательно расстроенный, муж отправился в ванную.
Выйдя и успокоившись, он принялся рассуждать о том, что, в сущности, во взглядах отца Глеба нет ничего особенного. Если не впадать в крайности, в каком-то смысле у него много достойных предшественников, вот, например, Розанов. Стесняясь, словно повторял за чужими, муж говорил о традиционном противостоянии - славянофилов и западников. "Кстати, в реальной истории между этими двумя направлениями не существовало непроницаемой стены. Тот же Розанов... А, впрочем, - он засмеялся, возвращая себе свободу, - о чем я говорю - действительно, дурит Глеб".
К причастию я не пошла. Вечером они вернулись вдвоем, и, обсуждая текущие академические дела, отец Глеб не напоминал о моем вчерашнем обещании, видимо признавал исповедь и причастие моим частным делом, в котором он, исполненный таинственной благодати, был избранным, но ничтожным, почти что безгласным, посредником. Они говорили о близящейся Пасхе, о том, что владыка Николай задумал неслыханное: на Великий Четверг совершить омовение ног - всем сослужащим. Заметив мое удивление, муж пояснил, что обычно этого не делают, но владыка, вообще склонный к некоторым нововведениям, собирается повелеть в алтарь тазик, воду и полотенце и, рассадив сослужащих в рядок, натурально обмыть им ноги - в память о том, как Христос, собравший учеников на Тайную Вечерю, омыл им ноги, кстати, в согласии с иудейской традицией. Об этой восходящей к первоапостольским временам - традиции муж сообщил с нажимом. "Представляю, - не заметив нажима, отец Глеб крутил головой, - как они, сердешные, готовятся, запасаются цельными носками, без дыр. А этот-то, этот, хохоча и не называя по имени, отец Глеб описал в воздухе дугу, изображающую раздутое брюхо, - небось уже портянки стирает!" Муж подхватил. Они смеялись, изобретая все новые подробности. Отсмеявшись, муж заговорил о том, что в Академию присылают нового студента. Американец, выходец из русской эмигрантской семьи, знать не знающий по-русски, - владыка ректор собирается прикрепить мужа к нему. Вроде бы этот Джозеф готовится принять монашество - но окончательно не решено. Если решат, постригаться будет здесь, а потом вернется назад, в Америку. "Вот плоды экуменической деятельности Никодима", - муж посмотрел на меня многозначительно. Я кивнула. Послушник-иностранец был и вправду делом неслыханным.
"Хорошо бы - в монастыре, - муж протянул мечтательно, - глядишь, послали бы меня переводчиком, никогда не видел настоящего монастырского пострига". "Может, еще и увидишь", - я сказала машинально, ничего не имея в виду, и в этот миг увидела его глаза. Они полнились болью, словно, сболтнув лишнее, я нанесла удар. Тонкий огонек занялся в глазах отца Глеба. Он опустил быстро по-ангельски.
Экуменические ростки
Американец по-русски говорил. Он приехал недели через две и поразил всех невиданно длинными волосами, которые затягивал в пучок черной универсамовской резинкой. Позже, когда он зачастил к нам в гости (владыка ректор, действительно, прикрепил мужа), я о резинке спросила. Замявшись, Джозеф ответил, что с самого начала решил одеваться по-русски: так, как тут - у вас. Присмотревшись к хвостатым девицам, он приспособил черную, с картофельного пакета, и для пущего сходства с местными жителями приобрел сероватую кроличью шапку и зимнее пальто, отороченное коричневой цигейкой. Ловко подкручивая хвост совершенно девическим движением, он подсовывал длинные волосы под шапку и, туго перетянувшись пояском, подтягивал рясу так, чтобы длинные полы не торчали из-под пальто - тоже очень по-девичьи. Пальто он купил не по росту: длинные рукава свисали ниже кистей. Стесняясь, он пояснил, что выбрал специально, чтобы готовиться к монастырской жизни. Подготовка заключалась в том, чтобы скромно прятать кисти, рукав в рукав - на манер муфты. Скромный образ венчала крысиная походка: мелкими, скорыми шажками. Псевдорусским камуфляжем он добился разве что повышенного внимания милиции: ошарашенные милиционеры приставали к нему на каждом шагу. В таких случаях он разыгрывал замысловатую сценку, прикидываясь то ли немым, то ли глухим, долго мычал и, дождавшись момента, когда стражи порядка окончательно теряли спокойствие, запускал руку в глубины зимнего пальто и победно извлекал американский паспорт. Дальше, по его словам, события развивались на диво однообразно: завидев шикарные корочки, милиционеры порскали в стороны, как тараканы. Особенное удовольствие ему доставляли посещения "Березки", в которой он исправно отоваривался. "Там, во входе, всегда такой один человек... - Джозеф делал многозначительное лицо и косился на телефон. - Я пришел, вынимал валюта, покупил все покушать, еще книжки, подарки, - тут он скромно косился на принесенное, - и когда было время выходить, этот человек пойдет за мной и скажет: "Ваши документы", потому что я очень похож на русского, но я ему показал свой паспорт, и он исчез, яко тает воск от лице огня", - тут он счастливо смеялся. Сценка в дверях "Березки" повторялась регулярно, пока все, сменявшиеся на этом посту, не изучили Джозефа как облупленного.
В общем, образ русского монаха удался Джозефу на славу, однако, не останавливаясь на достигнутом, он решил переиначить и имя. Довольно скоро все как один уже называли его отцом Иосифом. Сердобольные бабки, почитавшие его за страдальца, лишенного родины и семьи, а потому, понятно, голодающего, приносили ему из дому, что Бог послал, особенно напирая на варенье. Для этого рода подношений Иосиф выработал особый ритуал: подхватив поллитровую баночку, он ловко втягивал ее в широкий рукав рясы, свободной рукой подхватывал у живота и маскировал в глубоких складках. Так, держась рукой за живот, он и следовал в свою комнатку, где пристраивал очередную баночку в особый, замыкавшийся на ключ, шкафчик. Эта стеснительность веселила семинаристов, в особенности выходцев из Западной Украины, получавших увесистые посылки с домашней колбасой. Духовитая колбаска становилась хорошим подспорьем в постные дни, когда в столовой подавали рыбное. Чесночный запах стлался по коридорам, выдавая меню плотных ночных трапез. С хлопцами не мог сладить никто. Все попытки классных воспитателей пресечь потребление скоромного встречали молчаливое, но стойкое сопротивление.
