В общем, образ русского монаха удался Джозефу на славу, однако, не останавливаясь на достигнутом, он решил переиначить и имя. Довольно скоро все как один уже называли его отцом Иосифом. Сердобольные бабки, почитавшие его за страдальца, лишенного родины и семьи, а потому, понятно, голодающего, приносили ему из дому, что Бог послал, особенно напирая на варенье. Для этого рода подношений Иосиф выработал особый ритуал: подхватив поллитровую баночку, он ловко втягивал ее в широкий рукав рясы, свободной рукой подхватывал у живота и маскировал в глубоких складках. Так, держась рукой за живот, он и следовал в свою комнатку, где пристраивал очередную баночку в особый, замыкавшийся на ключ, шкафчик. Эта стеснительность веселила семинаристов, в особенности выходцев из Западной Украины, получавших увесистые посылки с домашней колбасой. Духовитая колбаска становилась хорошим подспорьем в постные дни, когда в столовой подавали рыбное. Чесночный запах стлался по коридорам, выдавая меню плотных ночных трапез. С хлопцами не мог сладить никто. Все попытки классных воспитателей пресечь потребление скоромного встречали молчаливое, но стойкое сопротивление.
Одновременно с Иосифом, загодя готовившимся к постригу, в Академии появился отец Бернар - француз и иезуит. Этот говорил по-русски безо всякого акцента, равно как и на дюжине других языков, включая мертвые, однако выглядел весьма живо и по-европейски изысканно. В Академии он читал курс истории европейских церквей, и, по отзывам, читал блестяще. Воспитанный в закрытом иезуитском коллеже и приученный сызмальства, он соблюдал осторожность, не поддерживал лишних разговоров, в беседах не повышал голоса, внимательно выслушивал собеседника, вежливо и полно отвечал на вопросы, но, отвечая, неизменно прикрывал рот ладонью: видимо, опасался сторонних слушателей, наученных читать по губам. Увидев в первый раз, я немало изумилась, походя вспомнив известный многосерийный фильм про разведчика. Муж же с отцом Глебом терялись в догадках, пытаясь понять, всем ли последователям Игнатия Лойолы свойственна такая, выраженная в прикрывающем жесте, опасливость.
Будучи сыном американской автокефальной церкви, Иосиф на службах присутствовал, отец же Бернар никогда. Поговаривали, что время от времени он скрытно стоит в алтаре, но своими глазами этого никто не видел. Бабки отца Бернара не жалели, и варенья ему не перепадало. В общем, между иностранцами не прослеживалось ничего общего, кроме главного: муж говорил, что такой экуменической политикой владыки Никодима в Москве недовольны. Не особенно вдумываясь, я не переспрашивала - кто. Значительно больше меня заинтересовала привычка Иосифа благочестиво крестить рот после зевка. Зевал он довольно часто, видимо не высыпаясь, зевки получались широкими и сладкими, и каждый из них неизменно покрывался мелким, но истовым крестиком. Однажды муж, не удержавшись, поморщился. Заметив, Иосиф принялся горячо оправдываться, дескать, так он защищает себя от чертей, норовящих проскользнуть в душу через разинутый рот. На этом он стоял прочно, и никакие увещевания мужа - мол, суеверия и предубеждения - не могли его поколебать.
По правде говоря, Иосиф чувствовал себя одиноко. Его представления об СССР черпались из бабушкиных рассказов, относящихся к ее дореволюционному детству. Живой бабушкин опыт не вполне совпадал с поздними семидесятыми. Стараясь отгородиться от неприятного, привнесенного безбожной системой, он искал остатки прошлой России, восхищаясь духовностью и долготерпением русских старушек, отстаивавших длинные службы. Русскую же православную церковь считал чем-то вроде государства в государстве, не то чтобы совершенно независимого, но сохранившего основы духовной самостоятельности. Боюсь, что отец Бернар категорически не разделял этих представлений. Впрочем, ни с тем, ни с другим мне не довелось поговорить откровенно, однако по разным причинам. Иезуит не допустил бы подобного разговора, что касается Иосифа, впоследствии принявшего постриг под именем отца Иова - на этом имени он настоял сам, - я бы и не стала, сочтя беседу бессмысленной. Однако и безо всяких откровенных разговоров, а лишь основываясь на коротких и веселых замечаниях мужа и отца Глеба, которыми они время от времени перебрасывались, и собственных наблюдениях, я составила представление об обоих экуменических иностранцах. Отец Иов представлялся мне живым, хоть и несколько утрированным образом навсегда ушедшего в прошлое русского монаха; отец же Бернар - хитрой иезуитской бестией, себе на уме, что, как ни странно, вызывало у меня теплые, почти родственные чувства.
Однажды, когда речь снова зашла о его преувеличенной осторожности, я, неожиданно для себя, вдруг посетовала, что в русской православной церкви - за всю ее долгую историю - не нашлось никого, кто основал бы такую секту, основанную на выпестованной с детства изощренной, стойкой и почти профессиональной двуличности: таким, как отец Бернар, было бы куда как легче противостоять безбожному государству, выходя из этого противостояния почти без душевных потерь. Говоря так, я имела в виду нелепую - в отношениях с этим государством - доверчивость обновленцев, - по крайней мере, лучших из них, слепо положившихся на обещание большевиков размежевать церковную и светскую власти. В этой доверчивости я видела одну из причин трагедии обновленческого раскола, приведшего, в конечном счете, к полному подавлению церкви. Впрочем, о подавлении я не посмела сказать прямо, отчасти потому, что, наблюдая за крепнущей деятельностью Никодима, искренне надеялась на то, что в скором времени все изменится.
Мысленно полистав распадающиеся книжные страницы, я, в известной степени полемизируя с отцом Глебом (его откровения о масонствующих радикалах не давали мне покоя), сказала: "Обновленцы поверили, так, как издавна привыкли верить царю: да-да, нет-нет... За отделение от государства церковь боролась давно, задолго до обновленцев, есть документы Предсоборного совещания; большевики взяли готовый лозунг: простейший и беспроигрышный - как "земля и воля". Кстати, тогда, в начале двадцатых, им поверили не только обновленцы, многие, сам патриарх Тихон..." В глазах собеседников я увидела враждебность, словно, упомянув о первом канонически избранном патриархе, я перешла грань принятой вежливости. Пожав плечами, я не стала развивать мысль, коротко закончив тем, что уж иезуиты... "У большевиков и козы бы такой не нашлось, чтобы объехать!" К этой мысли, основательно обдумав, я вернулась позже, в своем последнем разговоре с владыкой Николаем.
Теперь же я заговорила о том, что экуменическая деятельность владыки судя по первым двум росткам (я имела в виду Иосифа и Бернара) - кажется мне не вполне определившейся, сыроватой. "Совершенно разные, ничего общего, сплошное и окончательное разделение. Как можно полагаться и на того, и на другого одновременно? Вот уж, воистину, сидеть на двух стульях!" Наверное, я высказалась слишком резко. "Не знаю, - муж ответил задумчиво, - наверное, Никодиму виднее". - "Рано или поздно, - я перебила нетерпеливо, словно торопя приближение экуменических времен, - все равно выбирать придется. И это важный выбор". Подперев кулаком щеку, я думала о том, что Иосиф, будь он выбран, привнесет плоховатый язык, суеверия и необоримую любовь к сладкому. Нет, еще кое-что: я вспомнила о простодушных удовольствиях, которые обеспечивает неприкосновенный паспорт, если сунуть его под нос глуповатому и трусливому топтуну. "С таким приданым далеко не уедешь", - я подвела итог про себя. Отец Бернар - хитрый, умный, осторожный - мог стать союзником в таких предприятиях, какие Иосифу и не снились.
"Если бы выбирать мне, - отец Глеб прервал мои мысли, - я - за Иосифа". "Почему?" Мне показалось, муж удивился. "Не люблю иезуитов, больно хитрые, отец Глеб отрезал коротко, - а этот вообще шпион..." - он засмеялся. Муж пожал плечами. Шутка мне не понравилась.
Тем не менее Иосифа я опекала - принимала у себя и изредка навещала в Академии. После Пасхи, занятая институтскими делами, я как-то отдалилась от отца Глеба - мне казалось, к его немалому облегчению.
Зараженная почва
Мои институтские дела шли своим чередом: сдав экзамены, я поступила в очную аспирантуру. Аспирантура сблизила меня с Верочкой Елисеевой, еще в начале учебного года приехавшей с Урала по целевой разнарядке и с двоякой целью: во-первых, защититься, а во-вторых, выйти замуж за ленинградца, тем самым избежав возвращения в родной город. В том и другом направлении она работала активно, частенько обращаясь ко мне за советом, видимо, как к особе замужней. Будучи порядочной провинциальной девицей, Вера не знакомилась на улице, опасаясь попасть в дурную историю: собираясь в Ленинград, она наслушалась рассказов. В общежитии знакомиться было не с кем - особы мужского пола, селившиеся в этих стенах, ленинградской пропиской не обладали. Однажды, еще зимой, как-то пришлось к слову, и я упомянула о том, где работает мой муж. Порасспросив, Вера вознамерилась проникнуть в стены семинарии. Ее первый пыл я охладила: большинство семинаристов - тоже приезжие, однако есть и ленинградцы, особенно в Академии. Увидев расстроенное лицо, я открыла тайну: перед рукоположением будущий священник обязан жениться. Однако, выбрав невесту, он должен получить благословение ректора. Тут уж как ректор посмотрит - может и не дать. "А по чему он судит?" - Верочка поинтересовалась растерянно. Я отвечала, что по общему благолепному облику и девической скромности. "Да ладно, не бойся, мужья получаются верные - не хуже военных. Никаких разводов". Об армейском постоянстве Верочка свое мнение имела, а потому распространила матримониальные помыслы на семинаристов. С этого и началось, однако мало-помалу, прислушиваясь к духовным советам моего мужа (к нам в гости она приходила часто), Верочка вознамерилась всерьез приобщиться к церковной жизни. Упорства и ответственности ей было не занимать. С той же старательностью, с какой она просиживала над книгами, добиваясь целевой аспирантуры, Вера отстаивала службы, выбрав, по совету моего мужа, достойного духовника. Им стал отец Глеб. Новой духовной дочерью он мог гордиться. Не прошло и месяца, как она исповедалась и причастилась и уже поглядывала на меня осуждающе: как-то раз я проговорилась, что к причастию не хожу.
