— Как и раньше, с родителями. Я уже выгнала папу из его кабинета.
— Но почему? Имеешь полное право оставаться — ты там прописана. Пусть в конце концов он уходит или ищет обмен, если вы будете разводиться. Не ты же изменила ему, а он.
— Наташка, я еще в себя не приду, а ты о квартире… Квартира-то его, при чем тут прописка?
В дверь позвонили два раза.
— А вот и лекарство привезли, — обрадовался Дим Димыч и пошел открывать. Вернулся с высоким, плотным, коротко стриженным блондином с бычьей шеей и холодными пустыми глазами.
Блондин отдал Дим Димычу пакет, а тот передал его Ане.
— Спасибо, Петр. Отвезешь Анну Андреевну в больницу и потом свободен.
Аня поднялась, поблагодарила Дим Димыча, расцеловалась с Наташей.
— Позвони, когда вернешься домой, ладно? — попросила Наташа.
— Хорошо.
Аня ушла с Петром.
Они спустились вниз. Во дворе стоял «Мерседес». Петр открыл дверцу. Аня села, объяснила, куда ехать, и машина тронулась.
Всю дорогу они ехали молча. У больницы Аня поблагодарила Петра — тот даже не ответил — и вышла из машины.
Прошло три месяца.
Платон выкарабкался, как сказал врач. Его отправили в загородное реабилитационное отделение больницы. Так назывался сердечно-сосудистый санаторий в чудесном подмосковном лесу.
Аня с Делей навещали его там несколько раз. Платон казался спокойным, не матерился, как обычно, все подряд хвалил: палату, питание, собратьев по болезни и даже врачей, к которым прежде питал какую-то необъяснимую неприязнь. Чувствовал он себя хорошо, и вскоре врач разрешила привезти ему мольберт, но при условии, что писать он будет не более двух часов в день.
Платон был счастлив, писал с увлечением и, конечно, не соблюдал никаких ограничений. Незадолго до выписки он показал подругам работу: удивительный подмосковный пейзаж, в котором угадывалась такая пронзительная тоска, словно его создал человек, покидающий навсегда родные края и уже одержимый ностальгией. Поражала совершенно не свойственная ему манера яркой и откровенной реалистичности.
Аня вспомнила свою поездку в Ереван на легкоатлетические соревнования. Тогда ей посчастливилось попасть в музей-квартиру Мартироса Сарьяна, где когда-то жил сам художник, а теперь — его сын, невестка и внучка, студентка консерватории. Ане показали мастерскую художника, где глаза разбегались от обилия работ, среди которых вдруг удивила висящая на стене совершенно инородная здесь картина: ручеек струится среди густой зелени, покрывающей холмистый берег. Холст, написанный маслом, казался работой совершенно другого художника — реалиста, традиционалиста, но никак не Сарьяна. И тогда внучка мастера рассказала любопытную историю.
Примерно в сороковых годах Сарьян подвергся критике искусствоведов, стоящих на страже соцреализма, ими же придуманного термина, обозначающего нечто, никому неведомое. Критика велась, как всегда, наотмашь, унижая и уничтожая совсем не искусствоведческими приемами и выражениями. Смысл одного подобного выступления на критическом разборе заключался в том, что художника обвинили — ни больше, ни меньше — просто в неумении рисовать и потому скрывающего свою несостоятельность в яркой подчеркнутой декоративности, где преобладают одни лишь желтые и фиолетовые тона. Мартирос Сергеевич так рассердился на этих кликуш от искусствоведения, что взял и написал этот пейзаж и выставил на потребу ангажированной критике. Но сам он его не любил и никогда больше в такой манере не писал…
В день выписки Аня по просьбе Дели поехала вместе с ней. Машину, к великому удивлению Дели, предоставил Союз художников.
Доехали быстро. Водитель остался ждать в машине.
В палате Платона не оказалось. Деля пошла искать врача, Аня ждала ее в холле. Вернулась Деля со странным выражением на застывшем лице и сказала Ане с какой-то вопросительной интонацией:
— Платон скончался два часа назад…
Все хлопоты, связанные с похоронами, Аня взяла на себя. Союз то ли не имел достаточно денег, то ли масштаб художника по официальной табели о рангах был не тот, словом, собратья по кисти приняли участие во всей процедуре с минимальной долей активности, как сказал на поминках какой-то художник, почитатель Платона.
Сразу после смерти Платона, еще до похорон, Аня взяла к себе Делю, чтобы не оставлять ее в пустой квартире. Все время думала о том, как хорошо, что нет в Москве Олега и ей не грозит встреча с ним.
А на похоронах Олег неожиданно объявился — загорелый, элегантный, красивый. Он только что вернулся из Одессы. Очень тепло и трогательно выразил соболезнование Деле, поцеловал ее, подошел к Ане, взял ее руки в свои и сказал, глядя ей в глаза:
— Прости меня, Аня. Забудем все?
Наверное, она сказала бы «да», если бы не прозвучала в его голосе та бархатистая мхатовская нотка, которую она всегда со смехом замечала, когда он разговаривал с красивыми женщинами.
Аня понимала, что он «включил» обаяние автоматически, не думая, может быть, не желая того, но включил, словно она была одна из тех молоденьких девиц на студии.
Она замотала головой, боясь, что если скажет хоть слово, голос выдаст ее, отняла руки и ушла в сторону, словно спряталась и от него, и от себя.
Позже Олег сделал еще одну попытку: прямо в суде он заявил судье, полной женщине средних лет, что любит жену, виноват, просит прощения, умоляет забыть все, надеется на ее благоразумие и верит, что и она любит его и не станет корежить две судьбы.
Глаза судьи затуманились, она неотрывно смотрела на седого обаятельного мужчину, изливающего перед ней душу, и явно была всецело на его стороне. Странное дело, чем настойчивее говорил Олег о своей любви, о желании восстановить семью, тем непреклоннее становилась Аня. Длинные монологи Олега чередовались короткими, сухими выстрелами Аниного «нет», за которыми не следовало никаких объяснений, мотивировок. Аня понимала, что раздражает судью, но тем не менее категорически отказывалась изливать душу — разве недостаточно того, что она не хочет больше жить с этим человеком и выражает свое несогласие точно и определенно — нет!
Уже к концу процедуры судья смотрела на Аню с откровенной неприязнью, возможно, сопоставляя данную ситуацию с большинством других, когда Женщина готова на что угодно, только бы удержать рядом с собой мужа, пусть плохонького, никчемного, нелюбящего, гулящего и пьяного, но — мужика.
Их не развели. Суд назначили на новый срок. Второй раз все повторилось, как и следовало ожидать, уже в фарсовом варианте и, как сказала бы Лена, в темпе «престо».
Развод состоялся.
А вскоре вернулась из Италии Лена. Короткие телефонные разговоры и два письма, написанных ею второпях, к подвернувшейся оказии весьма сумбурно и конспективно пересказывали события в далеком Турине. Доктор Франко проявил чудеса настойчивости и изворотливости, чтобы несколько раз продлевать визу для Лены. И вот Ленка в Москве!
