посмотрела, как кто-то суёт в клюв Искорке уголь. Небось, в ту же секунду сам углём и станет. Птенцам отлично идёт кашица из рыбы и куриный желток, взрослые — не прочь отведать мясца, а вообще-то, свежие фрукты у них тоже в почёте.
Или вот ещё — «Живут бесконечно!». Спрашивается, это проверил хоть кто? В зверинце Академии Таррахоры феникс живёт уже триста лет — и ни разу не переродился. Вроде, как, самый древний. До тех, которые в дикой природе, как-то ни у кого руки не дошли проверить — по сколько им лет.
А, ну да. «Перерождается в очищающем и дающем силу пламени, и пламенем феникса могут ходить лишь чистые и безумцы». Эта галиматья — в каждой занюханной брошюрке, а с ней — три-четыре странички рассуждений о том, как раньше благонравные и могучие маги могли мгновенно перемещаться сквозь пламя. Ну, а теперь падение нравов, острая нехватка то ли чистоты, то ли чокнутости, приходится обходиться водными порталами.
И уж я-то знаю, отчего может переродиться феникс. Причина первая — потеря пары, потому что у фениксов — одна на всю жизнь. Самец и самка с рожденья друг другу предназначены, фениксы потому и совершают время от времени облёты Кайетты — ищут предназначение.
Так что причина вторая — размножение. Пару феникс ищет долго, находит редко — в точности как у фениксов с людьми. Гнезда пара тоже может не вить десятилетиями. Но если вьёт — самка вспыхивает и перерождается. В её пламени из яиц появляются птенцы — а без него не получится. Обычно два-три птенца — а переродившаяся мать становится ещё одним. Отец заботится о детях, а как только они подрастают — перерождается тоже: фениксы не живут долго порознь.
И кто там знает, может, для них самих их пламя очищающее. Смывает память и узы. Переродившиеся фениксы не станут парой. После преображения феникс не узнает хозяина, с которым прожил полсотни лет. Та же птица, только вот новая память. Фениксовый парадокс.
Далли утвердительно похмыкивает на ходу в ответ на слова Грызи. Глаза приклеились к дому в отдалении. Какая-то придорожная то ли гостиница, то ли пивнушка. Ничего себе, зрение у Пухлика — её отсюда я с помощью Дара чуть вижу!
— Нам вообще-то некогда, — замечает Грызи, перехватывая пухликовский взгляд.
— А? — моргает Далли, сам весь невиннее пурры. — Да я не про то… в таких местах обычно отменно добывается информация. Лучшие сплетни в округе. Нам бы не помешало малость понимания о том, что творится в окрестностях, а?
Как он ещё не ляпнул «пиво» вместо «сплетни». Грызи окидывает взглядом Далли — тот порядком побагровел от такого темпа. Язык на плече, тормозить будет.
— Отлично. Добываешь сплетни. Только не слишком вливайся в толпу местных забулдыг, договорились?
Глазки Пухлика начинают до того воодушевлённо блестеть, что Грызи тут же обрушивает на него кучу дополнительных поручений: найти ближайшее селение, отыскать там старосту, снять нам какое-никакое жильё, насчет встречи договоримся по сквознику. Но, видимо, к утру, не раньше.
— А до этого… — заикается Пухлик, не привыкший к скоростям Грызи на рейдах.
— А до этого у нас ещё тысяча дел.
Гриз разворачивается и со свистом уносится по дороге дальше. Краем уха, пока бегу за ней, слышу озадаченное кряхтение Пухлика: «Могли б хоть сказать, что они делать будут».
Сперва мы с Грызи пробегаем по другим местам, обозначенным на карте. Две подпалины на полях, одна свежая. И здоровая — половина поля сгорело, не меньше. Несёт гарью. Зато на прогоревшей земле — будто вплавившиеся отпечатки от крыльев, чуть заметные, но глазом Следопыта видно.
— Вон он куда летел, — показываю на юго-восток.
Топаем туда, за два часа находим ещё две подпалины. Проходим еще мили три — пожженный кустарник и опаленные макушки сосен.
— Разные степени контроля, — бормочет Грызи и всё что-то высматривает в небесах. — Мел, нюхни-ка пожар, может, заметишь что.
С востока гарью тянет особенно густо, идём туда. Ещё мили через три местность меняется — появляются холмы. Будто прыщи из земли повыпирали. Поля реже, подпалины чаще. Спускаемся в низину между холмами.
И там нас ждёт пепелище. Истреблённый, скорченный от жара лес. Пересохшие ручьи, беловатый пепел хрустит под ногами. Чашка озера — высушена до каменных трещин.
— Местные могли не придавать значения, — бормочет Грызи водит пальцем по карте. — Лесные пожары не такая уж редкость в это время года. Холмы… С дороги не видно… да и кто тут увидит, если началось недавно, охотники какие разве что…
А что началось-то? Пепелище — куда ни взгляни. Вся немаленькая суповая тарелка низины, окруженной холмами. Лесной пожар, как он есть.
Если бы лесные пожары могли рождать такой жар. И если бы сосны на окраине не стояли такие вызывающе зеленые.
Магическое, быстро прогорающее пламя.
Грызи выдыхает сквозь стиснутые зубы и начинает подъем на самый высокий холм. С которого нехило просматриваются окрестности. На верхотуре садится и раскладывает по коленям карту.
— Нет, направление не понять. Он может прилетать откуда угодно.
Два селения на равном удалении, одно подальше, ещё одно — тридцать миль, но фениксы быстрые, мало ли. Усадьбы мелких помещиков понатыканы тут и там. От двух миль до двадцати, россыпью, полтора десятка, во все стороны.
Дрянное дело.
Даже если бы я понимала, что творится.
— Думаешь, появится тут?
Грызи оглядывает надвигающиеся сумерки. Кивает.
— Думаю, он чаще прилетает по ночам. Свидетелей слишком мало, круги на полях они обнаруживали уже с утра… Днем он если и пролетает над людьми — его не слишком-то примечают…
Деревенские яприля могут с домашним хряком попутать. Будто они могут разобрать — орел у них над головой или феникс. Они вверх-то и глаза не поднимают.
А феникс прилетает сюда и вспыхивает. Почему? Гляжу сверху вниз на выпаленные деревья, по которым гуляло пламя. Яркое, как крик в ночи.
— Ты раньше такое видала?
— Такое — нет, а вообще-то, с фениксами случается всякое. Фениксы — единороги среди птиц, я сейчас о том, что чувствуешь при слиянии. Но с единорогами проще, они… более прохладные, что ли. Более спокойные, при всей своей обидчивости. Способны понять, в каком мире живут, принять и приспособиться. Фениксы же… чистота до того, что о неё обжигаешься. Доверие без границ, благородство без пределов. Словно пришли из тех времен, когда зло ещё не родилось — да так там и остались, потому весь мир для них добр.
«Весь мир добр» — самая поганая установка для животного.
Не были бы фениксы такими живучими
