Кеннет смекнул, что неблагая может послать пожестче и поконкретнее, если он и дальше станет ей докучать, и благоразумно примолк. И сам не заметил, как колдовская дрема сморила и его самого. А что ему приснилось, горец, как ни силился, вспомнить потом так и не смог.
Катя
Какие сны могут быть в Хийтоле? Волшебные и непонятные большей частью. Утоптанная узкая дорожка уводит в чащобу постепенно, как бы исподволь. Солнечные черничные полянки и веселые сосняки, где гудит в кронах ветер, а в небе пронзительно кричит ястреб, сменяются ельником. Но глаз не оторвать от изумрудной зелени мхов, грибов видимо-невидимо, и журчит ручеек. И сама не заметишь, как завела тропинка в мрачные дебри, опасные и недобрые к человеку. Завела, заманила и коварно исчезла. Но понимаешь это далеко не сразу. Вокруг вроде бы все знакомое, ориентиры приметные, кажется, в любой момент можно повернуть назад, стоит только захотеть. Но постепенно все камни становятся одинаковыми, все елки на одно лицо, все пригорки – близнецы, и начинаешь ходить кругами. А звать на помощь уже поздно, нет тут никого, кроме тех незримых до поры до времени существ, что притаились и ждут, когда наступит ночь. И стоит лишь это осознать, как время тут же седлает своего самого резвого скакуна, дает ему шенкелей и несется вскачь, обгоняя ветер. Темнеет быстро, а под еловыми кронами еще быстрее. А в сумерках человечий глаз совсем ни на что не пригоден, только и остается, что, выпростав руки вперед себя, брести наугад. Ноги же самым подлым образом уводят прямиком в болото, и, только когда холодная водица ухватит за щиколотки, ты рванешься прочь, чтобы оказаться в еще более опасном месте. Там, где уже никто не спасет, никто не услышит и никто не найдет. Ты это сразу поймешь, потому что могильный холод проникнет под самую теплую одежду, просочится через плоть до костей, растворится в крови, дохнет в лицо и заморозит на губах слова молитвы. Впервые в жизни захочешь прочесть «Отче наш», да не выйдет ничего, разбегутся стайкой испуганных воробьев простые слова, не поймаешь их ни за что. И каждый шаг станет мучителен, а каждый вдох будет казаться последним. Потому что твой след уже взяли, по нему уже идут, то и дело касаясь земли чутким носом, чтобы не упустить сладкий запах твоего страха. Им торопиться незачем, никуда ты не денешься, глупое двуногое создание. Ты – незваная гостья, они – неласковые хозяева. А ты уже слышишь их дыхание, злорадные смешки и перемолвки на неведомом языке. Это делят тебя на кусочки – и тело, и душу, выбирают, какой полакомее да понажористее. Хором подбадривают: «Беги, беги, говорящее мясцо, чтобы было веселее!» И ты побежишь, а кто не побежит? Не оглядываясь, ибо стоит обернуться, и тогда ноги сами врастут в землю. Видишь, видишь, смертная, белые соляные столбы? Это те, кто обернулся.
Только не оборачиваться! Только не останавливаться!
И тогда ночь вытолкнет тебя на полянку, посреди которой стоит уже три тысячи лет кузница, и три тысячи лет горит огонь в горне, и даже тот, кто держит в руке молот, не сходил с места уже тысячу долгих лет. Внутри темно, и пахнет горячим железом, кожей и почему-то псиной. А ты прижимаешься спиной к двери, дышишь запаленными от бега легкими и надышаться не можешь, в груди болит, ноги гудят. Такое вот оно и есть – спасение. Больно и хорошо, слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Кузнец работы не прерывает, мало ли какая мошка залетела из лесу на его неугасимый огонь. Он размеренно бьет молотом по золотой от накала полоске металла, а ты ходишь вокруг, точно на экскурсии, дивишься инструментам, не рискуя присматриваться к мастеру. Он силен и красив, он опасен и жесток, он сделал кантеле и выковал Солнце с Луной. И звать его…
– Кузнец Ильмаринен, выкуй мне меч. Выкуй меч и напиши на нем мое имя.
Откуда эти слова взялись? Кто надоумил? А без них никак нельзя.
Он смотрит на тебя темными глазами (цвета не разобрать, но это и не важно) и говорит тихо, почти улыбаясь:
– А какое твое имя? Скажи, и будет по-твоему. Скажи!
И ты вдруг понимаешь, что теперь всегда и всюду будешь искать этот взгляд в толпе, искать, пока не найдешь, а не найдешь – беда.
– Выкуй мне меч и напиши мое имя, – просишь ты, отчаянно цепляясь за последний шанс всмотреться в это лицо, в эти глаза.
– Возвращайся через год в тот же день и в тот же час…
Сон тает, сон утекает, как вода меж пальцами, и ты просыпаешься, чтобы, едва проглотив горький ком в горле, глухо застонать от безнадеги и тоски.
А все Хийтола проклятая!
Прошка
Долго ли, коротко ли ехали они с Катькой и Тихим через Страну Нечисти, а однажды встали чародейские лоси на берегу неприметного ручейка, точно вкопанные – ни тпру ни ну. Не хотят дальше идти, и все тут! Оказалось, что это и есть граница Хийтолы с миром Божьим, куда тварям волшебным дорога заказана.
Ну и слава Богу, подумалось мальчишке. Оно, конечно, смешно, когда Катька от каждой коряги шарахается. Да и у сида после милования с ведьмой сил даже на гневные окрики не всегда хватает. А так – тишь да гладь, даром что вокруг одни упыри с лешими, но к ним привыкнуть можно.
– Приехали, – сказал Тихий и на Прохора сразу по-волчьи зыркнул. – Креститься, отрок, будешь на том берегу. И трижды «Богородицу» читать там же.
– А я ничего…
Али мысли читал, али просто знал, чего от православного человека ждать можно.
– Вот и славно.
Невеликую поклажу с лосей сняли быстро. Зверюгам не терпелось вернуться в родные чащи: они фыркали, ушами прядали и топтались на месте. Когда же Тихий заветное слово сказал, отпуская сохатых на волю, рванули с места и в мгновение ока скрылись в подлеске.
– А как мы вещи понесем? – спросила Катька, провожая тревожным взглядом «скакунов».
Вопрос, к слову, был вовсе не праздный. Пожитков немного, все больше тряпье, но ведь и книги есть, и какие-то непонятные, но явно ценные свертки.
– Как-как? – передразнил девку Диху. – На нашего Айвэнза нагрузим. В верблюда его заколдую. Он у нас парень крепкий, до Выборга дотянет. Верно говорю, Айвэнз?
Прошка сначала онемел от этакого нахальства, а потом понял: сид поднабрался силушек, и к нему возвращается обычная манера честным людям головы морочить. Шутки у него такие.
– Шибко маленький верблюд у тебя получится, господин чаровник. Засмеют, поди, выборжцы.
Диху задумчиво в затылке поскреб, придумывая новую каверзу.
– Твоя правда, Айвэнз. Тогда я Кайтлин превращу в молодого богатыря, раз уж все равно морок накладывать.
Но Катька на подначку не поддалась. Молодец!
– Выглядеть я могу как тебе угодно – хоть богатырем, хоть верблюдицей, но сил у меня больше, чем есть, все равно не станет. Закон сохранения энергии и материи Ломоносова – Лавуазье потому что.
И посмотрела на них свысока. Особенно на Диху, мол, знай наших. Тот ничего не ответил, но Прохор прям нюхом чуял, что от сидова чародейства жди подвоха. Он родичке своей еще не единожды припомнит этих ломоносовых-лавуазьев и вместе, и порознь.
– Подойди-ка сюда, дитя, – зловеще молвил он и пальцем Катьку поманил к себе. – Займемся теперь тобой. Как там ты говорила? Верблюдица?
Однако же ничего страшного сид с девкой не сотворил. Даже больно не сделал… наверное.
– Снимай рубаху, – приказал он. – А ты, отрок, отвернись, пока не скажу.
Прохор по-честному не стал подглядывать. Зачем Катьку срамить, когда она и так поди страху натерпелась. Чего он там не видел-то? Зато отчетливо слышал и сам колдовской наговор, и как сид воду из ручья черпал и девке рукой лицо обтирал.
А как повернулся, так и было уже чему дивиться.
– Как? Как я выгляжу? – испуганно спросила Кайтлин, ощупывая свое лицо. – Сильно страшная?
– Да как тебе сказать… Девкой ты все же краше.
А чего такого? Правду чистую сказал, как на духу. Паренек из Кати вышел неказистый, с лицом малоприметным, только бровастый и чуть лопоухий. Да еще и в плечах неширок.
– Зато на тебя никто внимания не обратит, – быстро нашелся с утешением Прошка. – Так-то оно безопаснее выйдет.
– Дело речет наш отрок, – подтвердил Диху. – И в воду можешь не глядеть, и в зеркало, ежели таковое сыщется, тоже без толку. Себя ты видишь такой как ты есть, а остальные – обманную личину.
– А ходишь ты все равно не по-девичьи, – встрял Прохор. – Никакой в тебе плавности, как на ходулях топаешь.
– Очень верно подмечено. А чтобы все по правилам было, вот тебе два простеньких гейса: как только ручей перейдем, в носу не ковырять и молчать.
– Как молчать? Совсем? – удивилась девка.
– Да, грусть моя. Теперь ты мой ученик и подмастерье по имени Килху, и ты у меня, горюшко, немой от рождения, – объявил злопамятный сид.
