от турок ожидал чего-то сходного. Наверное, много хотел. Но где же «восточные тайны»? Отчего всё просто и ясно до зевоты? Скрыто так глубоко, что сразу не разглядеть? Возможно и так. Рахат-лукум не огурец солёный.
Когда помер султан, мне с совершенной ясностью уже было понятно, что произойдёт далее. Свара. Семи пядей во лбу для того не понадобилось, хвастаться нечем. Но некоторые детали, мне, человеку испорченному привычкой к откровенному цинизму, были легче к пониманию.
Когда поверженный визирь постучался в нашу дверь, Пушкин поглядел на меня с уважением. Даже Безобразов хмыкнул что-то одобрительное. А как же — я им сразу сказал, что так и будет. Куда ему ещё деваться? Свои продадут за мешок серебра, а у этих гяуров можно отсидеться.
Новый визирь постучался в нашу дверь вслед за старым, и стук этот был не столь жалостлив. Александр Сергеевич схватился за саблю, собираясь погибнуть как Грибоедов, и очень удивился когда я вышел к месту ожидаемых действий (то есть к воротам, перед которыми воинственный поэт речами поднимал дух казаков) с тарелкой персиков вместо оружия.
— Как же так⁈ — вскричал его превосходительство. — Ты хочешь умереть за Отечество с тарелкой в руках⁈
— Но я не собираюсь умирать, — возразил я ему, — да и вы торопитесь. Я вышел послушать вашу речь, вы ведь не хуже древних греков.
Хозрев-паша потребовал выдачи ему своего недруга, живым или мёртвым. Пушкин пришёл в ярость.
— Погодите, погодите, Александр Сергеевич, этак вы и вправду нас погубите. — остановил я его пылкость. — Позвольте мне.
— Предложишь турку персик вместо стали?
— Всего лишь хочу напомнить уважаемому паше, что территория посольства под российской юрисдикцией. Так это, кажется, называется.
— Да разве ты не слышишь, куриная твоя голова, что за воротами толпа вооружённых бусурман⁈ — вскричал поэт.
— Слышу, ваше превосходительство, но они не нападут без приказа, а Хозрев-паша не настолько глуп. Я думаю, что он только пугает, но на штурм не решится. Ведь это война.
— Тебе ли не знать, что она и так начнётся не сегодня, так завтра?
— Именно потому и не решится, Александр Сергеевич. Паша с удовольствием снимет с нас кожу и поджарит на медленном огне, но постарается, чтобы повод к началу боевых действий был в его пользу. Разгромить посольство — здесь не Персия, государь не простит. Европа не поймёт, даже те кто за Порту. Россия намного сильнее, потому всякий восточный мудрец, кем мнят себя их власть имущие, предпочтет выставить себя жертвой.
В конечном счёте, мне удалось его уговорить на «безумие» и я вышел через калитку у ворот к туркам. Тут же был схвачен, немного ободран насчёт пуговиц и представлен пред ясные очи Великого визиря. Тот грозно смотрел с видом, с каким должно быть Тамерлан изучал пленников.
— Скажите вашим людям, что я не Рауф-паша, — попросил я турка, — я только глашатай посла русского императора. Советник по связям с общественностью в данный момент.
Хозрев невозмутимо изображал истукана, стремясь произвести наибольшее впечатление. Тогда я, вздохнув, предложил взятку.
— Вы понимаете в чем дело, этот шакалий сын, который прячется в нашем посольстве (отрицать я и не подумал), награбил немало денег. Вот мы и стараемся дознать у него. Где, сколько. Его превосходительство предлагает вам половину, уважаемый визирь.
Хозрев онемел от такой наглости и изволил гневаться. Я наблюдал и размышлял. Лицо я дипломатическое? Дипломатическое. Значит — неприкосновенное. Казус с пуговицами (не говоря о прочем хватании руками моей особы) годится для объявления войны между державами? Запросто. Англичане как-то объявили Испании войну за отрезанное ухо обормота-моряка. Так и писали в учебниках: война за ухо Дженкинса. С тех пор прошло сто лет по текущему летоисчеслению, нравы не сильно изменились.
Видя гнев господина, кто-то из подручных визиря догадался обнажить саблю и начать размахивать ею перед моим лицом. К удивлению храбреца, визирь обратил часть гнева на него самого, заставив стушеваться и отступить.
— Это деньги султана, — заявил Хозрев, продолжая громко трубить своим большим носом, — и все должны вернуться в казну.
— Передай своему господину, — ответил я толмачу, — что гладко только на бумаге бывает. Поскольку речь идёт о сумме неизвестной, то она может быть разной. Не всегда половина меньше целого. Так и переведи.
Визирь внезапно сменил гнев на милость, с хитрым прищуром произнёс что-то, что толмач переводить не стал, и засмеялся.
* * *
— Ну что⁈ — едва смог выдержать паузу приличия Пушкин.
— Хозрев желает денег Рауфа-паши. Даёт тому три дня, чтобы вернул украденное у турецкого султана и, возможно, народа. Сперва он хотел голову. Потом денег. Столкнувшись в проявленным мною бесстрашием и героизмом (я едва не зевал во время данного представления, когда сабли свистели над головой, что это как не храбрость?), визирь сменил приоритеты. Теперь он хочет сперва денег, а уже после голову.
— То есть…
— Штурма посольства не будет, как я предполагал. Хотел нахрапом взять, попугать. Скучно, ваше превосходительство. Предсказуемо.
— А дальше что?
— Дальше…ничего. Ждём. Три дня! За это время или осёл или падишах, чует моё сердце.
— Что с твоим видом?
— Ого! Вы и это заметили, Александр Сергеевич!
Пушкин набычился, срывая перчатки.
— Они посмели тронуть дипломата⁈ Я немедленно пишу государю.
— Нашего доброго Ржевуского едва не убили и ничего, — напомнил я поэту, — но то, конечно, другое. Знаете, Александр Сергеевич, не спешите. За три дня может Луна упасть на Землю и Дунай потечь вспять.
Как ни странно, Пушкин послушался. Забавно, что я оказался прав и в этот раз. Рауф-паша развил бурную деятельность. Он пришёл в ярость от предложения лишиться всего нажитого непосильным трудом. Вокруг территории посольства Хозрев расставил своих людей, что только помогло Рауфу налаживать связь с внешним миром через посулы и взятки, используя как своих людей, так и людей противника.
На следующий день
