Я отдавала себе отчет, что мое пребывание в Германии является только отсрочкой, ничего не разрешающей, так как в Тунисе тоже положение семьи ухудшилось. В связи с политическими течениями в арабских кругах, готовивших освобождение от протектората Франции, французское правительство потребовало, чтобы все служащие в правительственных учреждениях приняли французское подданство — даже те, которые проработали в них семь или восемь лет. Сама постановка вопроса о национальности носила недопустимую принудительную форму: натурализация или потеря работы. Мои родители не могли с этим согласиться, и папа потерял работу. Сестрам было семнадцать и шестнадцать лет. Они еще не окончили среднее образование. Все трудности положения падали на маму, это я прекрасно понимала. С некоторых пор она ухаживала за детьми Кальвель, мать которых работала учительницей. Де Моркур уезжали во Францию. Я знала, что эти семьи относились к маме с большим уважением, но я также знала, что, давая частные уроки, я могла заработать гораздо больше. Папа продолжал работать на заказы; последнее время он делал байдарки, но все это очень плохо оплачивалось. Письма, которые я получала из дома, не несли никакого драматического характера, никто не жаловался и никто у меня ничего не просил. У меня еще сохранились письма мамы и сестры Ольги. Вот выдержка из маминого письма (Пасха 1934 г.): «Я тебе посылаю программу университетских курсов, которую мадам Кальвель достала у Гийе. У нас ничего нового. Сегодня я получила 300 франков от Марии Александровны Де Моркур. С завтрашнего дня я переезжаю на неделю к Кальвель, так как она едет оперировать дочку в Тунис. Прогуливая мальчика, я буду заходить каждый день домой. Но я проведу Пасхальную ночь у нас, а Жан останется с отцом. Монашенки „Сионской Богоматери“ уехали на каникулы в Тунис и просили меня кормить двух больших сторожевых собак и кур; за это я получаю яйца, которые они несут, салат и шпинат. Очень удачно к Пасхе…»
Выдержка из письма Ольги: «Мадам Де Моркур уехала и оставила нам огромное наследство: кровать, два матраса, шкаф, буфет, посуду и множество других вещей… Будет прекрасно, если ты вернешься к Рождеству, так как я пойду на бал, и если ты пойдешь со мной, будет еще интереснее. Мадам Нил подарила мне черные замшевые туфли „лодочки“, которые мне как раз по ноге. Я умею танцевать танго, я его танцую очень хорошо…»
Надо было возвращаться. Я покинула Германию в июле 1934 года, сразу после знаменитой «Ночи больших ножей» — Die Nacht der Langen Messer. Я была в Лейпциге у знакомых, когда грянула, как удар грома, неожиданная новость о расправе Гитлера с Ремом. Необычайная тишина, которая царила этим утром в городе, поразила меня больше, чем само событие. Погода стояла прекрасная, улицы полны народа, но люди раскупали газеты и торопились домой. На время жизнь города замерла, как и во всей Германии.
Мой обратный путь лежал через Париж, где я остановилась на неделю. Меня с распростертыми объятиями принял весь семейный клан Кононович-Насветевич: оба папины брата, Ника и Иосиф, и вся семья Александра Кононовича. Сам дядя Александр не так давно скончался, но тетя Эля и сын их Ника все сделали, чтобы показать мне Париж. Это они когда-то на «Кронштадте», в Черном море, освободили для нас кушетку. Теперь Ника мечтал стать актером и в ожидании главной роли подрабатывал статистом. Его сестра Ольга танцевала в балетной труппе, которая в то время была на гастролях и я ее не увидела; но тетя Эля раздобыла два бесплатных места в Фоли-Бержер, где знаменитая Мистенгет вела в преклонном возрасте труппу молодых танцоров. «Танцовщиц она не любит», — посвятила меня тетя Эля в закулисные тайны. Это была сторона «Paris-artiste», о которой многие из русской молодежи мечтали. Но существовала также сторона «Paris — ouvriers de chez Renault» — «Париж рабочих у Рено», и, приехав из Югославии, папины братья, Иосиф и Ника, не могли ее избежать. В трудных условиях жизни переход от ранней молодости к зрелому возрасту часто бывает очень резким. Я нашла их очень изменившимися, хотя держались они очень прямо и оставались очень стройными — достойными внуками «маленького» генерала. Надо сказать, что я не видела моих дядей уже лет пятнадцать, а главное, как бесконечно далеко было от нашего дорогого Рубежного до маленькой квартирки в Исси-лэ-Мулино, где ютилась семья Иосифа. Я видела Мари и Иосифа в последний раз в зеленом Геленджике; теперь жизнь их протекала в Париже. В тот вечер у них были старые друзья: рабочие, шоферы, модистки; все — русские гвардейские круги; люди пришли отдохнуть, отвлечься, посмеяться.
Мой кузен, восемнадцатилетний Митя много смеялся, говорил с воодушевлением об известных боксерах и пригласил меня на другой день праздновать 14 июля. Я боюсь, что сильно его разочаровала явным отсутствием восторга топтаться в толпе под скудным светом фонарей. Я попросила его проводить меня к Нике. Вот уже три года, как дядя Ника был женат на молодой француженке, которая приняла меня, как будто она меня всегда знала. Всю жизнь будет Жизель очень привязана к своему русскому родству. Красивая, очень аккуратная, очень мягкая тоже… и совсем не похожая на Ольгу! Но что оставалось общего у Ники с тем молодым, восторженным кадетом, которого мы встречали каждое лето в Рубежном? «Терпение и смирение»? Терпение — может быть, но терпение, не лишенное ни проницательности, ни скептицизма. Смирение — ни в каком случае! В его осанке было даже что-то вызывающее, и я бы не удивилась, увидя на глазу монокль. Но, несмотря на все, для меня это был все тот же Ника, образ которого в разные годы жизни живет в моей памяти.
Маленький мальчик, умолявший Анну Петровну не выбрасывать малиновое варенье, в которое попала мышь, объясняя, что достаточно выбросить только мышь. Молодой кадет, с ракеткой под мышкой, возвращающийся с тенниса по залитым солнцем аллеям. Молодой офицер уже в смутное революционное время, пересекающий бегом двор между кухней и девичьей, с горячей коврижкой в руках, обжигающей ему пальцы.
Мы расстались, когда мне было шесть лет. Теперь мне было двадцать два года. И все же я знала, что он видит меня, как если бы мы расстались вчера. У Ники и Жизель была маленькая двухлетняя Николь. Она проводила лето у моря с одной русской дамой, в то время как родители работали в июльской жаре. Для того, кто не имеет много средств, жизнь в Париже показалась мне тяжелой. В Бизерте, по крайней мере, бедность не мешает видеть синее небо, солнце и море.
Глава XVII
От последней стоянки осталось лишь воспоминание
Каким оживленным городком была Бизерта в довоенные годы!
Дома выходили за пределы города: за квартал Андалузцев, к Корнишу на север; в Зарзуну на юг, где предполагалось строительство рабочего поселка. Новый муниципалитет, франко-арабская школа, итальянский культурный центр «Данте Алигиери» относятся к тому времени.
Европейская, новая часть Бизерты была, конечно, гарнизонным городком, с множеством кафе, ресторанов и кинематографов, но также и коммерческим центром с большими магазинами, имевшими постоянную и даже требовательную клиентуру.
Русские бизертяне полностью влились в жизнь города. Я вышла замуж в 1935 году, и мои трое детей родились в Бизерте.
Кто из них или из моих внуков продолжит когда-нибудь семейную хронику?
Я не собиралась писать собственную биографию. Чувствуя себя причастным свидетелем исторических событий, часто мало известных или заведомо искаженных, я хотела восстановить ту часть моего прошлого, которое является также прошлым миллионов людей, переживших крушение Великой Империи.
Мои мемуары могли бы остановиться на 30-х годах, когда о Черноморской эскадре осталось лишь одно воспоминание.
Но прошедшее, так тяжело пережитое, такое богатое последствиями, через полвека сделается настоящим.
Нелегко истребить память народа. Придет время, когда тысячи русских людей станут искать следы народной истории на тунисской земле. Усилия наших отцов по их сохранению не были тщетны. В те, уже далекие 30-е годы для тунисских беженцев жизнь, как всегда, была тесно связана с церковью. Проданные на слом корабли были еще у всех на уме. Так зародилась у моряков мысль построить часовню в память последней эскадры под Андреевским флагом.
В состав создавшегося комитета вошли: председатель — контрадмирал С. Н. Ворожейкин, капитаны 1 ранга М. Ю. Гаршин и Г. Ф. Гильдебрандт, капитан 2 ранга И. С. Рыков, старший лейтенант А. С. Манштейн и капитан артиллерии Г. Янушевский. Почетными членами стали вице-адмирал М. А. Кедров, бывший командующий эскадрой контр-адмирал М. А. Беренс, отец Константин Михайловский.
Комитет обратился ко всем русским в изгнании и в особенности к бывшим бизертянам, призывая их помочь построить памятник последним черноморским кораблям.
Строительство началось в 1937 году, закончилось в 1939-м, но храм очень пострадал от бомбардировок 1942 года.
