не забывать промахиваться. Он показал себя туповатым, но исполнительным и сильным малым, и его поставили по ведомству интенданта. В этом качестве — он ездил с господином офицером закупать продукты, и так, общаясь с местными, понемногу выучил варварский язык.
Он знал, что ему надо услышать, и не обращал внимания на другие слова — хотя в подсознании и откладывал их, на будущее. Главное — что он услышал: поход. Морской поход. Только ради этого — здесь он, и эти придурки из морских сил, которые сейчас сидят в расщелине и обоняют запах мертвечины — они специально сбросили туда дохлую лисицу с тем, чтобы ни у кого другого не было желания туда соваться. И пусть нюхают.
Главное — он уже услышал.
— Чего-чего. Тебя выпороли, а вот этот хмырь так и врет — с вызовом сказал Димон
— Не тебя же выпороли.
— Нет, а чего, чиф[90]?! Чего он врет?
Борька бросил в угол смотанную в тугую скатку форму
— Ты все никак не поймешь, Димон. Если он наш — то он говорит правду. А моя задница — моя задница…
Заседание «Хантер-клуба[91]» на этот раз было каким-то скомканным, и разговор, едва вспыхнув, затухал как свеча на ветру. Все понимали, почему — потому что скоро плавание, их первая «одиночка», настоящая, не на день, не на два как раньше — а на целый месяц, и не на каком-то там барке — а на настоящей бригантине. Слово то какое — бригантина. От него от самого — веет ветром дальних странствий и пиратскими приключениями. Все уже были там: свежий ветер, гул парусов, отрывистые крики команд. Одиночное плавание. Даже сами слова — романтичные…
Потом — все стали потихоньку расходиться, поскольку разговор как то не завязывался, и было скучновато. Все ждали плавания, и говорить вроде было не о чем. Тем более что то, что произошло недавно на берегу — было между ними.
Борька, хмурый и унылый, пошел по улице, сам не зная куда. Было сыро… те, кто живет в глубине России, просто не может себе представить, насколько сыро бывает здесь, на побережье — сыро, даже когда нет дождя. День, смурной и нерадостный тихо скончался, не оставив завещания и серая хмарь облаков — с облечением уступала свое место панбархату ночи. В темноте желтыми шарами горели фонари, с моря наступал туман, и надо было идти домой — но домой не шлось. Дома будет все то же самое…
Он вдруг понял, что стоит там, где и хотел быть, сам того не зная. Напротив ЕЕ дома.
Черт…
Ему вдруг показалось, что он не один, что кто-то смотрит ему в спину. Резко повернулся… но за спиной ничего не было, кроме тьмы и досок забора. Жили здесь, на окраине Империи — патриархально, с огородами…
— Идиот… — вслух сказал он сам себе.
Потом — устроился на лавочке, тоже старомодной, из вытесанного бревна, поставленного на два чурбана. И вдруг — услышал девичий смех…
На какой-то момент — ему захотелось спрятаться, перевалиться за забор — но он тут же отмел эту мысль как недостойную. В конце концов — какого черта? Он что — должен прятаться как идиот? Ага, щаз-з-з…
И он с независимым видом — встал с импровизированной скамейки, глядя куда-то в темноту, повернувшись к девчонкам спиной, и чуть ли не насвистывая. А пусть знают…
— Девочки…
— Ха-ха…
— А это кто там…
— Джек-Потрошитель…
— Да ну тебя[92]…
— Тогда твой сердечный друг…
— Ой, хватит, а…
— Девочки…
— Идите… — в голосе была злость
— М… оставляем тебя…
— В надежных руках, ха-ха…
Борька слушал это и просто кипел от раздражения, сам не понимая почему. В конце концов — ему то, какое дело до этих насмешек…
Легкие шаги — никто другой не услышал бы их кроме него самого.
— Борь…
Он, не повернувшись, спросил — Что? — и почувствовал себя полным идиотом. А кем еще может быть человек, разговаривающий с другим человеком, повернувшись к нему спиной? Идиотом может быть, и только…
— Борь, ну чего ты…
Она обошла его и встала так, чтобы он ее видел. Она была высокой, почти одного роста с ним, и красила губы черной помадой. И носила драные джинсы и безрукавку, когда ходила на дискотеку, потому что начиталась книг про североамериканское «хиппование». Хорошо еще, что волосы не покрасила в серо-буро-малиновый цвет.
— Слушай…
— Вот только жалеть меня не надо, а…
Он резко дернулся, чтобы уйти, она схватила его за руку
— Подожди. Сядь.
Они присели. Дерево было сырым и неприятным…
— Ты завтра во Владивосток едешь, да?
— И что?
— Я проводить тебя хотела. Все девчонки пойдут.
— Да? А надо?
— Слушай, почему нельзя, как раньше?
— Нельзя — мотнул головой он
— Ну…
— Ты с кем во Владик ездила, а?
— Что?!
— Что слышала. Думаешь, я не знаю?
— Да чего ты знаешь?
— Думаешь, я не знаю, что у тебя с этим… козлом. Дешево продалась…
Она вскочила, как ошпаренная кошка
— Да пошел ты!
— Взаимно, сударыня.
— Ты… ты… сопляк! Маменькин сынок!
Борька — встал и, не оборачиваясь, пошел по улице, растворяясь в темноте и тумане
— Да пошел ты! Таких, как ты…
Рыжеволосая девчонка в джинсах и безрукавке — плюхнулась на скамейку и… заплакала от обиды…
Тот, кого не было видно даже при ярком свете дня — пропустил гайджина мимо себя — он прошел от него всего в нескольких шагах, но их надежно разделял забор. В хозяйстве, которое ограждал забор, и в котором он временно залег — была собака, она побрехала немного, и успокоилась. Гайджины здесь держали собак — но были столь глупы, что держали их на коротком поводке, получается, что только для лая. На островах — так они называли свою родину — тоже были собаки. Но не такие. Самураи, их злейшие враги[93] — держали бойцовых собак, почти не лающих, для охраны замков[94]. Почти идеальное бойцовое оружие, способное почуять неладное гораздо раньше, чем человек и без колебаний отдать жизнь за своего хозяина. Сравнивать ее с пустобрехами — гайджинами было глупо…
Он прислушался. Судя по тональности разговора — он понял, что у гайджина размолвка с его женщиной. А теперь гайджин ушел — а его женщина сидел на скамейке и плакала…
По его мнению — это было глупо и свидетельствовало о сильном повреждении нравов у гайджинов, повреждении, при котором они дальше не могли владеть такой большой землей как эта. Если это его женщина —
