Теперь это все сошлось: их руки и ноги, его глухие стоны, ее собственное бормотание, этот голод внутри ее, терзающий и раздувающийся, когда его рука гладила ее между ног, прошлое и настоящее, Гонконг, деревушка.
Она коснулась его члена и двигала его, пока его головка не коснулась ее влаги. Вожделение, думала она, — это не просто желание. Не важно, есть свет или нет. Минна вскинула бедра и застала его врасплох, он произнес что-то невнятное, и она почувствовала его давление.
Фин с трудом проникал в нее, по лицу было видно, что он еле сдерживает себя. Она ощутила жгучий дискомфорт, почти такой же острый, как в первый раз, когда не чувствовала ничего, кроме боли. Тогда она еще подумала: не зря это называют дефлорацией — цветы не чувствуют удовольствия, когда срывают их головки, — но на этот раз мысль скоро исчезла и она ощутила наслаждение. Ее бедра раздвинулись, обхватили его бедра, он закрыл глаза. В эту минуту было странно думать, что он похож на невинного мальчика. В теле, лежащем на ней, нет ничего мальчишеского. Минна обняла его, Фин был массивным, твердым, он вибрировал от напряженности своих личных переживаний. Она поцеловала его в плечо и попыталась двигаться вместе с ним. Ритм задел какой-то нерв, капля пота упала с его лица, и она ощутила это как ласку, когда слеза покатилась по ее плечу.
Растущая сладость была слишком жидкой и бесформенной, чтобы ей можно было доверять. Минна опасалась, что если покорится ему, то распадется на миллион кусочков, которые никогда снова не соберет. "Я тебя не знаю", — подумала она. Теперь настало время для тьмы, чтобы они могли быть незнакомцами. Она была неприятно поражена, почти испугана, что глаза у него открыты и он смотрит на нее. Даже теперь он чего-то ждал от нее. Минне это не понравилось. Он прошептал ей: "Давай". Минна не поняла: что еще она может дать ему?
— Минна, — сказал он. Но он не вправе требовать от нее чего-либо. Это акт совершается с ее собственного согласия.
И вдруг он прочитал ответ на ее лице, потому что глубокий поцелуй, которым он одарил ее, показался более полным и трезвым, чем дикий штурм несколько секунд назад. Его толчки усилились, как будто он устал и хотел с этим покончить. Минна впилась ногтями в его спину и ждала. Теперь она стала чувствовать, как его тазобедренные кости больно впиваются в нее, и как у нее самой болят суставы, и как подступает обида и ощущение, которое она испытает потом: потерянность и опустошенность, — как будто она отдала нечто, чего ей теперь не хватает, и тщетно пытается это вернуть.
Он упал на живот рядом с ней, прерывисто дыша ей в плечо. Глупо испытывать разочарование, думала она, глядя в выбеленный потолок, огромная трещина прошла по нему, слабый след от недавнего дождя. Минна хотела использовать момент и порезвиться, и ей это удалось. Она испытала новые ощущения, которых не знала раньше с Генри. Когда Эшмор схватил ее за волосы и проник между ее ног, она поняла Клеопатру, и Иезавель, и Еву.
Минна хотела сесть. Фин поймал ее за руку.
— Мы еще не закончили, — мягко сказал он.
Она высвободилась из его рук и так толкнула его в бедро, что он перевернулся на бок и оперся на локоть. Выразительно посмотрев на влажную дорожку между ними, Минна вскинула бровь:
— А я думаю, закончили.
Он развеселился.
— Ты весьма сведуща в подобного рода делах, не так ли?
Он что, смеется над ней?
— Не исключено. — Она потянулась за одеялом, соскользнувшим на пол, и прикрыла им грудь. Фин не сводил с нее глаз. — А ты в этом сомневался?
— Вовсе нет, — просто сказал он, — Только мне кажется, что твое образование не полное. У тебя ведь не было оргазма, правда?
Она перевела взгляд на трещину в потолке. Теперь, когда тело ее охладилось, становилось все труднее не чувствовать себя глупо и немного растерянно. Казалось, будто она пришла в себя после представления, которое, как она думала, устроила она, а теперь зрители смотрят на нее, недовольные, и никаких аплодисментов. Эшмор, казалось, не верил, что она может думать, будто делает все хорошо. Будь он проклят за это!
— Мои извинения, если вы не получили удовольствия, — сказала она.
— Можно поспорить, что это не имеет отношения ко мне, не считая удара по моему самолюбию. — Он помолчал. — Или так и есть? Ты думаешь, что это имеет отношение к тому, чего я хочу?
— Не знаю, что ты имеешь в виду. — Может быть, она и не знает; когда он продолжил изучать ее, она почувствовала упрямство и немного злости. Кажется, он твердо решил вытащить ее из скорлупы. Но он и так уже это сделал: она голая, и он развлекся с ней. Пусть поищет в другом месте, если ему нужно дополнительное развлечение.
— Сядь, — сказал он.
— Ты и так уже все видел.
— Светская женщина, а боишься показать мне сиськи?
Она уставилась на него:
— Опять твой грязный язык.
Он пожал своим мускулистым плечом:
— Я могу выражаться еще грязнее.
— Нечего этим гордиться.
Он улыбнулся:
— Не прикидывайся, будто тебе это не нравится. — Он сорвал с нее одеяло. — Расставь ноги, Минна.
— Зачем? Ты уже кончил.
— А ты — нет.
Ага. Теперь он хочет произвести на нее впечатление. Она лежала не двигаясь, когда он раздвигал ее ноги. Его намерения были ясны.
— Чтобы быть еще грязнее, — задумчиво произнес он, — могу дать несколько названий этой твоей сладкой маленькой щелочке. Ты какое предпочитаешь?
— Никакое, — с трудом проговорила она. Она не знала никаких имен для себя. — Мне все равно, — добавила она. — Какое хочешь, если тебе так уж нужно говорить об этом.
Он поднял бровь:
— Если мне нужно говорить об этом? — Он встретился с ней взглядом. — А почему бы и не поговорить? Ты умная, увлекающаяся. Меньше похожа на варенье, чем на фуагра или икру, без сомнения, и мне, — он скривил губы, — это по вкусу. Нам ни к чему ходить вокруг да около. Потрогай себя.
Его намерение ясно. Минна судорожно сглотнула, когда поняла, что он не собирается задвигать портьеры. — Я не подчиняюсь твоим приказам, — ответила Минна.
— Я это заметил. Ты боишься уступить хоть на дюйм, поэтому я и сижу тут, не распускаю руки, несмотря на все это изобилие, лежащее передо мной. Действуй сама, Минна. — Он помолчал. — Если только… если только ты не знаешь, что тебе не обязательно иметь мужчину, чтобы получить удовольствие.
Она почувствовала себя пригвожденной его твердым горячим взглядом. И хотя его голос, казалось, излучал чары, которые заставляли ее не отводить от него взгляда, рука ее не пошевелилась. Коснуться себя в его присутствии — это больше чем бесстыдство.
Впрочем, чувство стыда ей чуждо. Минна положила ладонь на свое тело, ощутила его жар и влажность, вызванную их соитием. Она сделала это вызывающе, задрав подбородок, он смотрел, как она это делает. Это было ужасно. Минна не чувствовала бы себя более обнаженной, даже если бы он снимал с нее кожу, слой за слоем, как итальянцы очищают за завтраком фрукты, аккуратно, с помощью ножа и вилки.
