Иногда «увертки» Бухарина раздражают даже Рыкова, который иронизирует над подельником.
«Вышинский: Вам, как заговорщику и руководителю, был известен такой факт?
Бухарин: С точки зрения математической вероятности можно сказать с очень большой вероятностью, что это факт.
Вышинский: Позвольте спросить еще раз Рыкова: Бухарину было известно об этом факте?
Рыков: Я лично считаю с математической вероятностью, что он должен был об этом знать»[475].
Бухарину все эти оговорки нужны для того, чтобы придать процессу, срежиссированному Сталиным, ту форму, которая больше соответствовала замыслу самого Бухарина. Он пытается сделать процесс чисто политическим, стремится превратить его в суд над широким заговором Троцкого. Понимая, что грубая сталинская эстетика (вредительство, злодейские убийства, шпионаж на все разведки мира) повредит имиджу СССР, Бухарин пытается внести в обсуждение философский элемент, отделить теоретизирующих правых от агрессивных вредителей троцкистов, направив против Троцкого основное острие процесса.
Теоретик Бухарин утверждает: «Если формулировать практически мою программную установку, то это будет в отношении экономики — государственный капитализм, хозяйственный мужик-индивидуал, сокращение колхозов, иностранные концессии, уступка монополии внешней торговли и результат — капитализация страны… Внутри страны наша фактическая программа, нужно сказать, это сползание к буржуазно-демократической свободе, коалиции…»[476] Эта программа вполне соответствует и идеям Троцкого 30-х гг. о ситуации, которая может сложиться, если коммунистический режим начнет рушиться. Однако изложение этой программы на процессе призвано не пропагандировать ее (как полагает С. Коэн), а дискредитировать раз и навсегда. Таков контекст — это программа вредителей, террористов, подлых убийц и шпионов. Она ведет к капиталистической реставрации, к капитуляции большевизма, предательству Октябрьской революции.
И главный объект дискредитации — программа Троцкого: «Троцкий свой левацкий мундир должен был сбросить. Когда дело дошло до точных формулировок того, что нужно в конце концов делать, то сразу обнаружилась его правая платформа, то есть он должен был говорить относительно деколлективизации и так далее.
Вышинский: То есть вы идейно вооружили и троцкизм?
Бухарин: Совершенно верно. Такое тут было соотношение сил, что Троцкий давил в смысле обострения методов борьбы, а мы до известной степени его вооружали идеологически»[477].
Троцкий, в свое время идеологически вооруживший Сталина, теперь должен предстать в унизительной роли ученика Бухарина. Клевета? Но в новых условиях программа Троцкого действительно «поправела». Конечно, под влиянием не Бухарина, а обстоятельств. Снисходительный Троцкий признал близость взглядов всех оппозиций по сравнению со Сталиным: «Последние судебные процессы представляли собою удар налево. Это относится также и к расправе над вождями правой оппозиции, ибо, с точки зрения интересов и тенденций бюрократии, правая группировка старой большевистской партии представляет собой левую опасность»[478] — говорилось в документах IV Интернационала, организованного Троцким.
Основной пафос Бухарина — вина Троцкого и троцкистов в чудовищных преступлениях, им принадлежала инициатива и в терроре, и в пораженчестве, и в связях с фашистами. Критически заостряя известные ему эпизоды даже по сравнению с показаниями на следствии, Бухарин не забывает отмежевать себя от Троцкого, насколько это возможно: «Летом 1934 года Радек мне сказал, что от Троцкого получены директивы, что Троцкий с немцами ведет переговоры, что Троцкий уже обещал немцам целый ряд территориальных уступок, в том числе Украину… Должен сказать, что тогда, в ту пору, я Радеку возражал»[479].
Бухарин хочет быть сорежиссером процесса. Его не устраивает главный герой — Вышинский. Бухарин постоянно спорит с ним, демонстрируя свою эрудицию, превосходящую познания Вышинского.
«Вышинский: Я спрашиваю не вообще о разговоре, а об этом разговоре.
Бухарин: В „Логике“ Гегеля слово „этот“ считается самым трудным…
Вышинский: Я прошу суд разъяснить обвиняемому Бухарину, что он здесь не философ, а преступник, и о гегелевской философии ему полезно воздержаться говорить, это лучше будет, прежде всего для гегелевской философии…»[480]
Бухаринская манера признаваться раздражала Вышинского: «Бухарин пытался здесь весь кошмар своих гнусных преступлений свести к каким-то „идейным установкам“, о которых он пробовал говорить длинные и напыщенные речи… Я не знаю других примеров — это первый в истории пример того, как шпион и убийца орудует философией, как толченым стеклом, чтобы запорошить своей жертве глаза перед тем, как разможжить ей голову разбойничьим кистенем»[481].
Но в главном выводы Вышинского и Бухарина не расходятся. Вышинский: «Историческое значение этого процесса заключается, в первую очередь, в том, что он до конца разоблачил бандитскую природу „право-троцкистского блока“, его идейную выхолощенность, разоблачил, что блок — все эти правые, троцкисты, меньшевики, эсеры, буржуазные националисты и так далее, и тому подобное — все это наемная агентура фашистских разведок»[482]. Бухарин: «Стою коленопреклоненным перед страной, перед партией, перед всем народом. Чудовищность моих преступлений безмерна, особенно на новом этапе борьбы СССР… Мы очутились в проклятых рядах контрреволюции, стали изменниками социалистической родины… Признаю себя виновным в злодейском плане расчленения СССР, ибо Троцкий договаривается насчет территориальных уступок, а я с троцкистами был в блоке… Я обязан здесь указать, что в параллелограмме сил, из которых складывалась контрреволюционная тактика, Троцкий был главным мотором движения. И наиболее резкие установки — террор, разведка, расчленение СССР, вредительство — шли в первую очередь из этого источника»[483].
Именно в ударе по Троцкому видел Бухарин свою миссию, когда спрашивал себя: «Если ты умрешь, то во имя чего ты умрешь?»[484]
Сталин, конечно, остался доволен антитроцкистскими пассажами Бухарина, но его попытки отрицать личную причастность к «уголовщине», полемика с Вышинским показывали — Бухарин так и не стал совсем послушным «винтиком» монолитной машины. Сталин не договаривался с Бухариным, что тот будет сорежиссером. И если Бухарину обещали жизнь за «хорошее поведение», то Сталин считал себя вправе быть теперь свободным от этих обязательств. А вот послушному Раковскому жизнь была сохранена. Но к решению «мировых развязок» его привлекать не стали, а расстреляли при приближении немцев к Орлу в 1941 г.
Сталину просто нельзя было проводить еще один антитеррористический процесс без жертв террора. Тогда возобладал бы бухаринский политический сценарий. Сенсацией процесса стала история о том, что заговорщики погубили М. Горького, его сына М. Пешкова, В. Куйбышева и В. Менжинского. И конечно, Кирова.
Но если Киров — очевидная жертва, то остальные фамилии списка вызывают удивление. Уж больно разнородная компания. Их объединяет только одно — все они умерли в 1935–1936 гг.
Нелепость обвинений позволила Троцкому выдвинуть обвинение самому Сталину, что он «списал» на оппозицию собственные преступления. Но как у Сталина не было доказательств совершения его противниками этих убийств, так и у Троцкого таких доказательств не было. Если бы Сталин был отравителем и отдавал соответствующие приказы, было бы крайне рискованно на весь свет рассказывать, что в элите СССР, а не в романах Агаты Кристи, возможно нечто подобное.
Следователям НКВД удалось заставить своего бывшего шефа Ягоду признаться в душегубстве. Может быть, он действительно отравил означенных товарищей? В его подчинении была даже лаборатория ядов. Но при желании факт отравления можно доказать, а обвинение даже не выдвигает такую версию. Предлагается «более тонкая» версия неправильного лечения. Так что лаборатория ядов и фармацевтические знания Ягоды, на которые тоже обращают внимание, тут ни при чем.
В неправильном лечении покойных признались кремлевские врачи Д. Плетнев (он был еще в 1937 г. скомпрометирован обвинениями в насилии на сексуальной почве) и П. Левин, тесно связанный с Ягодой.
Наиболее конкретно было разработано дело Горького. Но его смерть не открывала оппозиции дорогу к власти, зато могла быть выгодна Сталину — инакомыслящий писатель робко выступал против репрессий. Однако Сталин легко изолировал писателя, который к тому же тяжело болел. Существующие сегодня материалы не подтверждают насильственный характер смерти Горького. В использовании ядов кремлевскими вождями нет и ничего невероятного. Но тогда непонятно, зачем нужны были абсурдные схемы с неправильным лечением, когда Ягода мог просто признаться в отравлении Горького и Пешкова.
