И вот однажды, едва успели девушки уснуть, их снова подняли. Пришла клубная сторожиха и передала просьбу Трофима Егоровича: выйти в ночь на работу. На дальнем полевом току скопилось много зерна, его можно без подработки сдавать на элеватор. Из райцентра пришли автомашины, а людей не хватает.
— Шибко просит вас Егорыч…
— Еще чего выдумал! — раздраженно выкрикнула студентка Маша, которая несколько дней назад предлагала Дине ворошить зерно пальчиками. — Днем передохнуть не дает, да еще и ночью покоя нет!..
И, как нередко бывает, один этот голос сразу настроил студенток против бездушного старика. Спросонок не разобравшись, да и не желая разбираться, в причинах, которые заставили Трофима Егоровича будить их, они наперебой закричали:
— И так с ног валимся!
Повариха, заткнув уши, поторопилась уйти. Через минуту она, однако, вернулась.
— Которая тут из вас Дина? Егорыч просит выйти на крылечко.
Недоумевая, зачем вызывают именно ее, девушка быстренько оделась, вышла. На улице за штакетником тихонько урчал грузовик, а возле него стояли Трофим Егорович и Степан. Дина подошла к калитке.
— Меня звали?
— Не одну бы тебя надо. Да ладно, хоть ты вышла, — отозвался Трофим Егорович. — На тебя теперь вся надежда.
— На меня?
— Старика не послухали — тебе доведется поднимать своих подружек.
— Разве меня послушаются!
— Пойдешь первой, покажешь пример — послушаются.
— Да как же я покажу пример, если раньше всех из сил выбиваюсь? — смутилась Дина.
— А сила, дочка, не только в теле, — ободряюще сказал Трофим Егорович. — Ежели ты сейчас вызовешься, то другим, которые поздоровее тебя, стыдно, поди, будет отсыпаться…
— Но мне… Мне тоже стыдно вызываться, — еще больше смутилась Дина.
— Это стыд иной. — Голос Трофима Егоровича зазвучал ласково. — Потому тебя и прошу, приметил — совестливая ты…
И Дина пошла, разбудила студенток, успевших снова заснуть.
— Девчата, хлеб же погибает! Ворох открытый, промочит дождем… — говорила она, мучительно краснея, голос ее не слушался.
Девчата, конечно, заметили ее растерянность, принялись насмешничать:
— Тоже мне, нас зовет работать, а сама на ворохе будет носом клевать.
— А то скажет: голова кружится, свету белого не видать.
Это напоминание было самым обидным. От напряжения, а еще больше от стыда за свое бессилие у Дины, верно, случались головные боли, она частенько отдыхала на ворохе.
— Я первой пойду! — воскликнула Дина, рассердившись.
— Первой?.. Поехать первой не хитро, вот с лопатой опереди…
— И работать буду первой! — задетая за живое, с отчаянной решимостью объявила Дина.
— Ну?!.. Может, съездить, девчонки, посмотреть? От одного матраца до другого, разостланных по полу клуба, покатился язвительный смешок.
— Трофим Егорович сказал… Это как добровольцы… — задыхаясь от волнения, произнесла Дина. — У кого совесть комсомольская… — И не договорила, выскочила на улицу.
— Подумаешь, бросается громкими фразами! — обидчиво начала какая-то студентка.
Но ее уже никто не слушал. С матрацев поднялась сначала одна девушка, потом другая…
Это была удивительная ночь! Все забыли о недавнем препирательстве. Машины подходили к автопогрузчикам одна за другой, не давали сидеть без дела. По небу бродили пугающие низкие тучи, несколько раз принимался накрапывать дождь, еще больше подгоняя девчат. Но не это было главным. Все чувствовали: обнаружилась какая-то новая, дотоле не испытанная ими сила…
А Дину этой ночью никакая усталость не брала. Лопата буквально мелькала у нее в руках. Дина, пожалуй, правда, работала лучше всех. И не потому вовсе, что поклялась быть первой. Нет, она впервые поверила в себя, в свои силы. И радость этого открытия была так велика, что девушка не могла сегодня иначе работать. Не задумываясь согласилась бы после бессонной ночи проработать еще и день. Но к утру огромный ворох пшеницы исчез.
— Вот теперь можно спать. Спасибо, девушки, за выручку! — сказал Трофим Егорович.
Старик весь почернел, осунулся. Студентки теперь только сообразили, что в азарте работы не догадались предложить ему отдохнуть. И он проработал всю ночь с ними наравне.
— Спасибо вам, совесть растревожили, — сказали студентки.
— И особое — от меня! — воскликнула Дина.
Трофим Егорович глянул на девушек благодарно. Очевидно, дороги были ему их слова. Он сразу ободрился.
— Ладно, девушки, хватит друг друга благодарить. Езжайте отдыхайте.
— А вы?
— Я понемножечку пешочком. Если не пройдусь — глаз потом не сомкну. Привычка такая…
Дина вызвалась пойти вместе с ним. Она была слишком взбудоражена всем пережитым за ночь, ей не мешало успокоить нервы прогулкой. Кроме того, она подумала: не сделалось бы с Трофимом Егоровичем худо дорогой, как раньше бывало с ней. Не мешает проводить старика.
Но Трофим Егорович чувствовал себя хорошо. Прогулка будто и вправду сняла с него усталость. А может, ободрился он, увлекшись рассказом о своей жизни.
Когда идешь вот так неторопливо полевой дорогой, легко завязывается неспешный душевный разговор. А Трофим Егорович был доволен, что не ошибся в Дине, она вообще нравилась ему, и он особенно охотно стал рассказывать ей о себе.
Жизнь у Трофима Егоровича была круто закручена. До революции жил сирота Тришка в батраках. Хозяин стаскивал его по утрам с полатей за волосы (даже не со зла, а чтобы сон сразу отскочил!) и заставлял трудиться на этих вот полях допоздна, буквально до упаду.
Восемнадцатилетним парнишкой подался Триша в красные партизаны. Был разведчиком. Разыгрывая калеку-нищего, бродил по деревням, занятым беляками. Потом ушел добровольцем в Красную Армию, принимал участие в разгроме Врангеля.
В тридцатых годах был одним из организаторов колхоза в Дымелке. Кулацкая пуля едва не отправила его на тот свет. Все же выжил, бил еще сам гитлеровцев в Отечественную войну. Тоже осталось несколько отметин на теле. Но самая большая — в душе: за Родину сложили головы три его сына. Вскоре умерла и старуха. А он вот выжил… В колхозном хозяйстве потрудился потом еще немало. И за рычагами трактора, за штурвалом комбайна и попросту с вилами в руках. По силенкам стариковским и теперь тянет…
— Да, — уважительно произнесла Дина. — Тяжела у вас жизнь!
— А легку ношу нести невелика и честь, — спокойно, без тени хвастовства, сказал Трофим Егорович.
— И никого у вас родных не осталось?
— Вся Дымелка колхозная — моя родня. Ну, а кровная — сестра жива, племяш есть.
— А сестра и племянник ваши здесь живут?
— Здесь. Племяша ты знаешь.
— Разве? — оживилась Дина. — Интересно, кто он…
— Тихон.
— Тихон?.. — Дина закраснелась. Трофим Егорович приметил это, посмотрел на девушку со значением.
— Он самый, ваш… Парень, у которого все не в лад. Где надо вдоль, там поперек. Фамилия — Маленький, а сам — великан. Зовут Тихон — а характером буен…
— Все-таки, мне кажется, он неплохой человек, — заступилась за парня Дина.
— Я и не говорю «плохой». А только все от того зависит, кто с ним рядом в жизни окажется. Тут вроде как камень-кремень. Доброе кресало огонь будет высекать, а то мохом исподволь позарастет. И ласковым и зеленым, а все одно мохом…
Это был довольно прозрачный намек, почти наставление. Дина поспешила перевести разговор на другое.
— Интересно, почему вы все-таки пешком стараетесь ходить? — спросила она без особой последовательности. — Я слышала, вас даже пехотинцем зовут.
Трофим Егорович ответил не сразу. Он нахмурился, зашагал как-то тверже. Дина решила, что невзначай обидела его, стала извиняться. Тогда старик сказал с достоинством:
— Извиняться тут нечего. Пехотинец — это ж боец. Зазорно разве, когда человека зовут бойцом? — Он опять помолчал. — Знаю, которые за чудака почитают. Особливо те, кто лишнего шага не сделает, ежели можно проехать. Но у меня свой резон.
Трофим Егорович рассказал, что еще в гражданскую, при переходе через Сиваш, он загубил ноги. Прицепилась какая-то хитроумная болезнь, название которой натощак не выговоришь. А попросту растолковать — началась страшенная ломота в суставах. Тогда врачи ему сказали — осилить эту болезнь он может только сам. Будет, не глядя на боль, разминаться, ходить каждый день поболе — выдюжит, а слабинку покажет, станет валяться по перинам — суставы окостенеют. И тогда — каюк, никто уже не выручит из беды. С тех пор и ходит он, с тех пор и зовут его пехотинцем. Ноги, бывает, болят, но до старости дослужили…
Вот оно что! Значит, не старческое чудачество эти пешие прогулки!
Дина смотрела теперь на Трофима Егоровича во все глаза. Словно другой человек оказался вдруг перед ней. Раньше был добрый, отзывчивый старичок. А теперь открылось: доброта это не просто от природы. Она выражение силы, несгибаемости старого, закаленного коммуниста. И не только душевная отзывчивость, а высокая честь партийная не позволяла ему пройти мимо, если мог кому-то помочь, сделать что-нибудь полезное.
