Сам он называл свои картины "стихосложением в линиях" и признавался в одном из писем, что был "безнадежно опутан очарованием линий". Многие его рисунки, несомненно, отмечены ярко выраженным чувством ритма, однако в остальном трудно найти что-либо общее между его поэзией и живописью. Какое-то другое его "я", если и не более глубокое, то, во всяком случае, более открытое искало свое выражение в этом новом виде искусства. В литературе Тагор — сознательный художник, законченный мастер, в совершенстве владеющий своими инструментами и умениями, способный сказать то, что он хочет, и так, как он хочет. Поэтому то, что он говорит, непременно выверено, обдумано, как и всякое большое искусство, и всегда прекрасно, иногда настолько прекрасно, что задаешь себе вопрос, до какой степени это сказано Рабиндранатом, человеком из плоти и крови, и в какой мере его голосом говорит дух всей Индии. Он пишет, сознательно посвятив себя служению высшей воле. Рисуя же, он скорее похож на лунатика, уверенно шагающего, не глядя себе под ноги, влекомого неуправляемой силой. Гротеск, эксцентричность, жестокость, злоба — все то, отчего он тщательно очищал свои литературные произведения, проявляется в его рисунках. В них чувствуется игра не только Ариэля, но и Пэка и Калибана.[103]
Он писал в одном из писем: "Моим картинам нельзя дать названий, так как на них не изображается никакой заранее задуманный сюжет. Внезапно какая-нибудь форма, истоки которой остаются для меня загадкой, срывается с кончика моего пера и обретает индивидуальность". Этот взрыв творческого неистовства, проявившийся в рисовании на уровне глубин подсознания, был столь же загадочен для него самого, как и для окружающих. "Что все это значит? — писал он. — Когда в книге моей жизни заканчиваются последние главы, властелину моей жизни заблагорассудилось предоставить мне эту невиданную возможность и средства, с помощью которых я мог сочинить эпилог". "Картины Тагора, — писала графиня де Ноай в 1930 году, когда в галерее Пигаль в Париже была устроена выставка его работ, — которые начинаются как проникновение духа в сон по призрачным, неуловимым спиралям, вырисовываются в самом процессе своего удивительного создания, и можно только удивляться мастерству, проявляющемуся во всем, вплоть до мельчайших деталей… Почему Тагор, великий мистик, внезапно, сам того не зная, выпустил на волю то, что в душе его издевается над миром, высмеивает его, а может быть, и презирает?
Я люблю Вас и еще больше восхищаюсь Вами, Тагор, с тех пор, как Вы сделали нам такие богатые и в то же время жестокие признания; но смогу ли я когда-нибудь вновь обрести того великого чистого ангела, которым Вы были, когда Ваши неслышные шаги по гравийной дорожке сада вызывали во мне мысли о моих, может быть, вымышленных грехах и о Вашей возвышенной невинности?"
Не так изысканно, но более определенно писал в том же году выдающийся философ-искусствовед Ананда Кумарасвами. "Выставка рисунков Рабиндраната Тагора представляет исключительный интерес, так как на ней мы видим, практически впервые, настоящие образцы современного примитивистского искусства. Правомерно задать вопрос, как это воспримут те художники и критики, которые так долго выдвигали и расхваливали более расчетливые примитивизмы, архаизмы и псевдоварваризмы европейского происхождения — восхитятся ли они действительно подлинным искусством? Это на самом деле оригинальный, на самом деле наивный способ выражения, уникальное свидетельство вечной молодости, сохранившейся в убеленном сединами и почитаемом человеке…
Поэт не давал описательных названий своим картинам — да и возможны ли они? Это не картины о вещах, а картины о нем самом. В этом смысле они, по-видимому, намного ближе к его музыке, чем к поэзии. В поэзии, по крайней мере в том, что касается ее содержания, он в первую очередь выступает не как изобретатель, а скорее как чуткий выразитель национальных традиций, поэтому его слова более взвешены и более выразительны, чем могут быть слова какого-либо индивидуального гения; поэзия ничего не открывает для нас в личности поэта, хотя и указывает на его общественную позицию. Живопись же — это очень интимное самовыражение, сравнимое с личной перепиской. Какую же разностороннюю и яркую личность она раскрывает… Стиль столь же разнообразен, как и темы… Средства всегда соответствуют цели; цель эта не искусство с большой буквы, не средство самовыражения, не урок, предназначенный для развития нашего ума, и не способ ухода от жизни самого художника, — это искусство без скрытых мотивов, абсолютно невинное, как сотворение мира".
1 марта 1929 года Тагор отплыл в Канаду по приглашению Национального совета по делам образования этой страны.
Затем последовали приглашения от нескольких американских университетов, и поэт вновь решился на поездку по Соединенным Штатам, несмотря на горький опыт, приобретенный восемь лет назад. К сожалению, при отъезде он потерял свой паспорт, и поэтому его ждали еще более жестокие испытания. Как пишет Джеймс Диз, "при отплытии из Ванкувера поэт был задержан в помещении американской иммиграционной службы, где его подвергли, по его словам, унизительному допросу. Среди прочего лауреата Нобелевской премии по литературе спросили, умеет ли он писать и читать. Оскорбленный поэт хотел было сразу же отменить свой визит в Штаты, но затем решил все-таки плыть в Лос-Анджелес, поскольку уже существовали договоренности о лекциях. Однако через несколько дней он прервал это долгожданное турне и отплыл на родину".
Возможно, ему и на этот раз вспомнилась позорная нищенская сума. Как бы то ни было, все его визиты в эту страну, кроме самого первого, оказались неудачными. Конечно, замечал Элмхерст, он питал "…огромное уважение и глубокую привязанность к некоторым американцам, которые до конца оставались его друзьями. Но в целом Америка вызывала его раздражение. Его духовный взгляд па Жизнь не мог смириться с головокружительным темпом, суетой и безобразием. Он считал, что в такой атмосфере трудно размышлять и, насколько я знаю, нигде и никогда не чувствовал себя спокойно. Он никак не мог забыть, как по приезде в Калифорнию у него сняли отпечатки пальцев, что он воспринял как тягчайшее оскорбление. Конечно, было время, когда и мы, британцы, должны были оставлять свои отпечатки пальцев; но я думаю, что он считал, что этот акт американцы применяли только к преступникам и цветным из Азии и Африки. Иногда его негодование по поводу некоторых сторон американской жизни могло быть совершенно необоснованным, однако нет сомнения, что многие из его критических выступлений были справедливы".
Почти месяц провел он в Японии. Он любил эту страну, ее добрый и дисциплинированный народ и с огромным сожалением наблюдал, как умы японцев неотвратимо отравляются преднамеренно развязанной истерией имперских притязаний.
После остановки в Сайгоне, тогда столице Французского Индокитая, где ему был оказан очень теплый прием, в июле Тагор вернулся в Индию, как раз вовремя, чтобы, как он любил говорить, приветствовать своими песнями дождевые облака в небе Шантиникетона. На этот раз поэт вернулся крайне утомленным и душой и телом, и даже песни отказывались литься потоком, как раньше. Почти все его зарубежные визиты, за единственным исключением его пребывания в Буэнос-Айресе, стали скорее тормозом, чем стимулом его творческой активности. И поэт и пророк, оба занемогли. К счастью, в распоряжении Тагора находилось столько средств самовыражения, что если какое-то не соответствовало его настрою, он прибегал к другому. Поэтому он удовольствовался тем, что занялся живописью, а также критическим переосмыслением принципов литературы, которые он излагал в своих лекциях в Калькутте. Тогда же он переработал для сцены свою старую драму, написанную белым стихом, — "Раджа и рани". Тагор переписал драму в прозе и озаглавил ее "Тапати". Она была успешно поставлена в Калькутте, где в роли Раджи выступил автор. Один из самых плодовитых писателей в мире, Тагор был самым экономным в выборе тем. Он часто использовал одну и ту же тему в различных формах. Трудно сказать, почему так происходило: то ли из-за того, что ему трудно давалось придумывание новых сюжетов, то ли потому, что он, как хороший повар, любил подавать старые блюда под новым соусом, а может быть, его старые любимые герои, по мнению их создателя, заслуживали лучшей доли, чем он отвел им.
В январе 1930 года Тагор посетил западную Индию. В Бароде он прочитал лекции на тему "Человек — художник". В начале февраля, вернувшись в Шантиникетон, он принял губернатора Бенгалии сэра Стэнли Джексона, который приезжал в Шриникетон на открытие конференции кооператоров. Тагор подвергся резкой критике со стороны своих соотечественников за то, что принял представителя британского режима, в то время когда Махатма Ганди планировал организацию новой волны массового сопротивления этому режиму.
