В январе 1930 года Тагор посетил западную Индию. В Бароде он прочитал лекции на тему "Человек — художник". В начале февраля, вернувшись в Шантиникетон, он принял губернатора Бенгалии сэра Стэнли Джексона, который приезжал в Шриникетон на открытие конференции кооператоров. Тагор подвергся резкой критике со стороны своих соотечественников за то, что принял представителя британского режима, в то время когда Махатма Ганди планировал организацию новой волны массового сопротивления этому режиму.
А в начале марта Тагор вновь воспользовался возможностью уехать в Европу: его давно уже приглашал Оксфордский университет, а в парижской галерее Пигаль открывалась выставка его живописи.
Парижская критика хорошо приняла его картины. "Только те, — писал Анри Виду, — кто никогда не признавал существование загадочных течений мыслей и чувств, порождаемых самим нашим веком, которые незримо проникают во все души и определяют направление целой эпохи, удивятся тому, что эта чистая живопись, совершенно искренняя и совершенно лишенная всяких следов влияния наших студийных привычек, иногда столь похожа на самые последние искания художников Запада. И речи быть не может о подражании, однако совпадение духа просто замечательно".
Приехав 11 мая в Англию, Тагор провел первые несколько дней в квакерской общине в Вудбруке около Бирмингема. Сюда дошли потрясшие его известия о событиях в Индии, происшедших после его отъезда: арест я заключение Махатмы Ганди, Джавахарлала Неру и других лидеров партии Индийский национальный конгресс, введение осадного положения в Шолапуре, массовые расстрелы и огульные аресты по всей стране. "Хотя и очень неполно, — говорил он представителю "Манчестер гардиан", — через приезжающих из Индии до меня доходят сведения о том, какие жестокие и необоснованные наказания терпят совершенно невинные люди. Хотя эти действия и прикрываются высокопарными словами о законе и порядке, они являются наитягчайшим нарушением закона гуманности, который представляется мне выше любого Другого закона". Лекции, прочитанные им в Оксфорде, вышли год спустя в лондонском издательстве "Аллен эпд Анвин" под названием "Религия человека" с посвящением Дороти Элмхерст.
Несколькими годами раньше Дороти и Леонард Элмхерст приобрели средневековый замок в живописном графстве Девоншир, известный под названием Дартингтон Холл, и намеревались организовать там "ряд учреждений образовательного, исследовательского и коммерческого назначения, что-то вроде Шанти- и Шриникетона, вместе взятых". Здесь Тагор отдыхал летом в течение нескольких недель, окруженный заботами друзей. "Однажды, — вспоминает Элмхерст, — он попросил несколько флаконов цветных чернил, и, когда их принесли, начала рождаться серия рисунков и набросков. "Я не могу сказать вам, откуда во мне берется это вдохновение, — сказал он мне. — Ясно, что моей рукой движет что-то, не поддающееся моему сознательному контролю. Кто эти странные существа, появляющиеся на бумаге? Откуда они? Я не знаю".
После выставки его картин в Бирмингеме и Лондоне Тагор в июле отправился в Берлин. Разные объяснения давались всеобщему энтузиазму, с которым Тагора принимали в донацистской Германии, но факт остается фактом, что до конца своей жизни он сохранил теплые воспоминания о своих поездках в эту страну, и горячую привязанность к ее народу даже в те годы, когда он со всей своей бескомпромиссностью возненавидел нацизм.
После почти месячного отдыха в Женеве Тагор отправился в Москву по приглашению Советского правительства в сопровождении Омио Чоккроборти, Арьяма Вильямса, Шоумендроната Тагора (своего талантливого внучатого племянника) и мисс Марго Эйнштейн, дочери известного физика. К счастью, полные записи об этом визите сохранились в серии писем, написанных им домой, которые позднее были опубликованы под названием "Рашиар Читхи" ("Письма о России"). Эти письма свидетельствуют об одном из самых выдающихся качеств поэта: чем старше становился он годами, тем моложе был духом. К старости он стал намного менее консервативным и более терпимым, чем в свои зрелые годы. И, как ни странно это может прозвучать, в старости он выглядел более красивым, чем в молодые годы, — это подтверждается не только его фотографиями, но и свидетельствами современников, видевших его в том и другом возрасте. Он скорее созревал, чем старел. Как и Ганди, с годами он обнаружил, что правда выше любой религии, а человеческое благополучие важнее любой философии.
Иначе вряд ли автор "Гитанджали" и великий выразитель духовного наследия Индии мог бы рассматривать свой визит в Советскую страну как паломничество. "Если бы я не приехал в Россию, — писал он, — паломничество моей жизни было бы неполным. Первая мысль, которая поразила меня еще до того, как я мог оценить хорошее и плохое, что здесь делается, была: какая невероятная смелость! То, что называется традицией, остается с человеком тысячами различных способов; ее многочисленные убежища, бессчетные двери охраняются легионом часовых; ее сокровища образуют горы, складываемые веками. Здесь, в России, все вывернули с корнем; в их умах нет ни страха, ни колебаний… Зов русской революции — это также зов всего мира. По крайней мере эта нация единственная из всех наций сегодняшнего мира думает об интересах всего человечества, считает их выше своих национальных интересов".
Истый поборник интернационализма, он завороженно следил, как поднимается занавес над сценой мировой истории. "Было бы непростительно, — писал он, — не взглянуть на величайший жертвенный костер в истории человечества". Когда-то его глубоко тронули слова одного корейского юноши, что "сила Кореи — это сила ее горя". То же великое чудо силы горя влекло его в Россию. Он слышал много противоречивых отзывов об этой стране, ему рассказывали о жестокой борьбе, которую пришлось выдержать большевикам ради упрочения власти. Многие друзья пытались отговорить его от этой поездки, расписывая ему картины трудностей: недостаток комфорта и привычных удобств, скудную пищу и грубые нравы; во всяком случае, утверждали они, Тагору удастся увидеть лишь показную сторону жизни страны.
Но, писал Тагор, "…слова корейского юноши звенели в моих ушах. Про себя я думал: вот, в самом центре западной цивилизации, столь гордой мощью богатства, Россия провозгласила власть неимущих, полностью игнорируя угрозы и проклятия всего западного мира. Если я не поеду, чтобы увидеть это зрелище, кто поедет? Они силятся разрушить власть сильных и богатство богатых. Почему мы должны этого бояться? И зачем нам сердиться? У нас нет ни власти, ни богатства. Мы принадлежим к самому голодному, беспомощному и обездоленному классу в мире".
Этот поэт, на которого "высшие" английские критики клеили ярлыки "средневекового барда", оказался намного сильнее и мужественнее многих своих более молодых современников. Ганди, который отличался от него взгляда-Ми по стольким общественным вопросам, интуитивно понял его, когда описал Тагора как "великого стража" прав человека, как защитника права каждого индивидуума, белого, коричневого или черного, на полное развитие личности. Если любая общественная или политическая система, как бы ни была она священна и неприкосновенна, стоит на пути развития человека, он не колеблясь сказал бы: "Ёcrasez l`inlame"[104]
И поэтому, когда поэт отправился в Россию, он не мог не восторгаться великими достижениями революции в поднятии обездоленных до уровня, достойного человека.
"Куда бы я ни посмотрел, — писал он, — я не вижу никого, кроме рабочих… Возникает вопрос: где так называемые благородные господа? Массы России не живут более в мрачной тени так называемых благородных господ. Те, кто был спрятан за занавесом, стали полноправными людьми. Я не могу не думать о крестьянах и рабочих моей страны. Кажется, будто бы волшебники из "Тысячи и одной ночи" поработали в России. Только десять лет назад массы здесь были безграмотны, беспомощны и голодны, как и у нас, так же слепо религиозны, так же глупо суеверны. В горе и в опасности они имели обыкновение просить защиты у своих святых в церквах, в страхе перед другим миром их ум был закрепощен священниками, а в страхе перед этим миром — правителями, заимодавцами и землевладельцами. Обязанностью бедняков было чистить те самые сапоги, которыми хозяева их пинали. Они не знали никаких перемен в образе жизни за тысячелетия. У них были те же самые старые телеги, те же старые прялки, те же старые масляные прессы. Любое предложение перемен вызывало их на мятеж. Как в случае с нашими тремястами миллионами соотечественников, призрак времени сидел на их спинах и закрывал им глаза руками. Кто мог быть более поражен, чем несчастный индиец, как я, увидевший, что за эти несколько лет они уничтожили гору невежества и беспомощности?"
Он знал, он собственными глазами видел, что подавляющее большинство в его стране, как и во многих других странах, — это вьючные животные, у которых нет времени стать людьми. Они вырастают на отбросах общественного богатства, получая лишь самое малое количество еды, одежды, образования. Те, кто трудится больше всех, получают взамен самые жестокие унижения — они лишены почти всего, что делает жизнь ценной. Они, как говорил Тагор, будто фонарные столбы, держат лампы цивилизации на своих головах; все вокруг получают свет, тогда как их собственные спины закапаны потеками масла. Он часто думал о них, работал для них и чувствовал стыд за свой собственный, более счастливый жребий. Тагор вынужден признать, что нищета и неравенство были, по-видимому, неизбежными спутниками общественного прогресса. "Я думал про себя: это неизбежно, чтобы часть нашего общества находилась наверху, а если кто-то есть наверху, то кому-то надо оставаться внизу?.. Цивилизация начинается только тогда, когда человек расширяет свое видение за пределы простой борьбы за существование. Самые прекрасные плоды цивилизации выросли на полях праздности. Развитие культуры требует досуга".
