И зачем только вы меня спрашиваете об этом, вы будто не знаете, что мне приятны ваши посещения, – добавила я сколько возможно спокойнее.
– Да, но оно могло стать неприятно.
Я ему сказала, что приехал один знакомый русский, Утин, что у него здесь никого нет, следовательно, он будет часто ко мне ходить.
– Зачем же здесь следовательно, – сказал он серьезно.
Я не поняла его и наивно переспросила.
Когда он повторил так же серьезно, я догадалась и сильно покраснела.
Утин, услыхав от меня его имя, сказал, что брат его нехороший человек. Это меня поразило и осветило его многие поступки.
19 октября, четверг
Сегодня за завтраком один француз сказал мне, что перед моим приходом у них был спор, где лучше жить, в деревне или в городе; он сказал мне, что т-eur R. стоит за город, но он за провинцию. Я сказала, что удивляюсь т-eur Робескуру, что я не люблю большие города, где нельзя иметь ни дружбы, ничего. Он говорил, что боится застыть в провинции, где ни науки, ничего. (Будто нельзя читать книжки.) А я думала, что жизнь больших городов – жизнь стада, но не жизнь индивидуальностей, что человек должен быть человеком прежде всего, а потом гражданином и после уже ремесленником и ученым. Что мелкая жизнь городов, подчиненная мелкому интересу, плохое развитие для личности.
Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 98–99.
[19 октября 1864]
Милая Полинька, после обеда около 7 часов я буду у вас; достаньте Утина на вечер. Завтра мне некогда его будет видеть. Если вы его не достанете ныне вечером, то пусть придет завтра утром с вами, в 10 или ½ 11-го к кузине, rue de L’aneat, 40. Но лучше бы и ныне вечером у вас. Эту записку принесет вам Женя.
Е. В. Салиас – А. П. Сусловой // Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 273.
20 октября, пятница
Вчера вдруг является молодой С[алиас] от матери с запиской, где она уведомляет, что в этот день придет ко мне. Я его пригласила. Мы говорили вздор. С[алиас] все-таки мне не понравился, хотя я и не ожидала, что он особенно мне понравится, но все-таки ждала лучше: он какой-то вялый. Правда, Грузин неразговорчив, но это не то. Вместе с тем он старается зарекомендовать себя: не то чтобы казаться тем, что он не есть, но показать, что он понимает то и то, но он может казаться довольно простым. Он мне сказал, что, ища меня, встретил какую-то старушку, которая, верно, служила во время оно, но теперь накопила деньжонок и живет в свое удовольствие. Утин в тысячу раз его лучше; живой, смелый, умный мальчик, Грузин всех их лучше.
Вечером пришла Ев[гения] Т[ур] с сыном, пришел У[тин] и Груз[ин], который пришел раньше всех; не ожидая встретить столько лиц и увидя Ев[гению] T[ур] с сыном, сказал мне тихонько: «Я хочу удрать». – Нет уж, теперь поздно, нельзя, – сказала я ему комически. Он остался. Ев[гения] Т[ур], разумеется, говорила больше всех, и я встретила взгляд, который допытывался, почти спрашивал: «Какое впечатление произвел В[адим]».
Сегодня я, чтоб видеться с г[рафиней], пошла к ее кузине и нашла там всех вчерашних (исключая Груз[ина]); болтали вздор. Они очень уж подружились за это время. След[овательно], я их облагодетельствовала, познакомив.
С В[адимом] я сказала несколько слов насчет языка, причем одушевилась.
Утин спросил меня об Алхазове. Когда я пошла домой, со мной вместе шли У[тин] и В[адим], говорил о Испании. «Это прошедшее», – сказал он. «Но его можно сделать настоящим», – сказал справедливо У[тин].
– Нет, это уж будет не то, это все равно, что второй раз жениться, что второй раз любить, любить можно только однажды.
– Это очень печально, – сказал У[тин]. – Вы так рассуждаете, потому что вы молоды.
Это очень несправедливо, подумала я. Я привела Лук[рецию] Флориани[137], которая много любила, и ей всякий раз казалось, что она любит в первый и последний раз. В[адим] сказал, что это еще впереди для него и очень далеко. «Будь готов к смерти на всякий час», – заметил У[тин]. Но тот упорно отрицал. «Вы хороший христианин, – заметил ему Утин. – Смерти не боитесь».
Какое это понятие грубое и чувственное.
Они проводили меня домой. У ворот я хотела прощаться, но В[адим] предложил провожать дальше. – Хотите идти ко мне в гости? – спросила я. Они отказались. Когда я протянула на прощанье руку У[тину], он крепко ее сжал и не выпускал. Я посмотрела на него с удивлением. Я его пригласила к себе, говоря, что каждый вечер дома. Потом я обернулась к В[адиму] и сказала, что надеюсь с ним видеться часто. На дворе нас обогнал Валах. Он мне показался печальным.
Сейчас смотрю в окно, что выходит в сад, и вижу, идет Жюли с одним из валахов, самым некрасивым. Они были ко мне спиной, и мне казалось, что она плакала. Я стала смотреть пристально. Жюли вскрикнула и упала вверх лицом. Валах посмотрел на нее, потом спокойно перешагнул через ее ноги и позвал хозяйку. Та вошла в сад, взглянула издали, сказала с досадой: «Сотте с’est inutile»[138] и позвала прислугу. Лакей и горничная втащили бесчувственную Жюли в залу и кажется, что оставили одну, потому что вскоре я слышала, как хозяйка с этим валахом разговаривала весело. Слова валаха, долетевшие до меня, были: mauvais sujet[139]. – Придете обедать? – спросила его хозяйка. – Не знаю, – отвечал он, – какой будет у вас обед. – Она стала вычислять блюда. Больная была одна. Это не так, как в первый раз. Повторение всегда неудачно.
В тот же вечер
С тех пор как Роб[ескур] мне сказал, что едет, и до сегодняшнего дня я все собираюсь попросить у него его портрет, но как-то не пришлось. Я надеялась, что он придет проститься. Сегодня он должен был ехать и пришел ко мне. Я сказала, что жалею его, и попросила его портрет. Он сказал, что у него нет, но что он мне его пришлет, и попросил у меня мой. Я ему дала. Я ему хотела дать книгу, но он попросил ее оставить в знак памяти. Тут вошла англичанка; увидя постороннего, ретировалась было, сказав: «pardon», но я попросила ее войти. Она вошла и посидела. Мы поболтали. Я рассказывала об У[тине]. Англ[ичанка] скоро ушла. Робескур потом сказал мне, когда мы остались вдвоем, что в апреле он приедет и постарается меня отыскать. Потом просил меня писать изредка
