Там может быть нечто, там не может быть ничего и в то же время там может не быть ничего, но будет всё. Дело всецело зависит от подхода к нему.
Мир есть взаимная игра отражений. Отражения суть твои собственные. Пойми это!
Вот почему бесполезно искать Бога в мире — и опасно разрушать мир, пытаясь найти Бога вовне: ибо, разрушив зеркало мира, ты разрушишь себя в качестве верного отражения. И кто, скажи, тогда займется поиском?
В знаке Льва
Имя — АРСЛАН
Время — между июлем и августом
Сакральный знак — Лев
Афродизиак — шафран
Цветок — крокус
Наркотик — гашиш
Изречение:
«Культуры во все времена рождают символы. Символы, объединяясь и усложняясь, превращаются в знаки. На исходе двадцатого века, задыхаясь под тяжестью поверхностного знания, человечество в безумной надежде на спасение выткало такие плотные знаковые сети, что ни один информационный поток не минует этого метафизического сита».
Максим Ненарокомов
«Где в лице тигра, обрамленном белой бородой и с глазами пожилого мусульманина, мы чтим сущность ислама».
«И что на свете потому так много зверей, что они умеют по-разному видеть Бога».
Велемир Хлебников ДЕСЯТЫЙ МОНОЛОГ БЕЛОЙ СОБАКИ
Бог возникает — если отвлечься от предзнания — как гипербола тех качеств, что человек обнаруживает в себе: но не раньше, чем он начинает познавать их и культивировать, тем самым осмысляя и утверждая свое отличие от природы. Отделение человека от природы, таким образом, рождает в человека понятие о себе самом и через него — представление о Боге как о своей превосходной степени.
Снова система зеркал. Человек смотрится в зеркало природы, на ее фоне видя себя и отличая себя от фона благодаря ореолу, ауре, еле зримой мантии царя. Однако возникающие в его сознании собственные качества уже потому ущербны — часть от целого — и не идеальны, что их можно обозреть, охватить восприятием самого человека. Но и человек, в свою очередь, может интеллигибельно «взять» самого себя не сам, а (парадокс барона Мюнхгаузена и болота) через Высшее Существо. И все-таки думает, оценивает сам. Отсюда — «человекобожество», которое, может быть, значит как раз то, что человек — вовсе не то, что он о себе помыслил, что человек куда больше, чем он есть, что он — не он, а иное. Инаковость человека — он сам для себя проблема, сам для себя непостижим, одновременно «вывернут» в бесконечность и «свернут» в своем восприятии себя.
Бога можно познать после стирания этих внутренне-внешних границ — именно этим занимается дзэн.
Так дофилософствоваться можно и до отсутствия Бога. Но на самом деле именно Бог создает «плотную идею» человека в качестве идеального объекта Своей любви как бы способом вывернутого митоза. Этот и есть рождение Сына или Возлюбленного, остальное — творение. Твари все и вся — и четыре элемента, или стихии: огонь, воздух, земля и вода (а в придачу пятый элемент Люка Бессона — любовь), и четыре мира: камень, деревья, животные и человек (также и пятое существо, о нем позже), и сами люди в их множественности, конкретности и проявленности.
Ведь если Бог одновременно трансцендентен и имманентен человеку, то, значит, отсюда следует, что человек обладает обоими этими качествами в страдательной, так сказать, форме. Тогда Христос — символ и залог этой двоякой функции.
Вот что знаменует собой игра зеркал.
…Но это ничего ровным счетом не дает для осознания природы Любви.
— Да, многое начало случаться из того, что никогда не случалось прежде, — говорил Белой Собаке худенький, легкий на ногу Мариана, со сноровкой бывалого горца карабкаясь по скале. — Вот и на свое собственное сдвоенное отражение полюбовался. На свою любовь. А еще говорят, что мертвые не воскресают! Да это происходит постоянно, просто некому взглянуть на это дело со стороны. Ведь когда я воскресаю, то воскресаю вовсе не «я». Я по имени Мариана — это тот, кто мечтал стать грозным Божьим воином, но слишком слаба оказалась моя рука, да и дух подкачал, как обнаружилось в дальнейшем. И вот я куда чаще лечил раны, чем наносил их, выхаживал взрослых деток, был поводырем слепых… а под конец понял, что все это время только и делал, что отважно и беззаветно воевал на Его стороне. Но теперь я получил увольнительную с фронта и, наконец, могу поразвлечься: посмотреть на то, что видать с изнанки пестроцветного ковра, который называется природой, миром и ближней жизнью. И, кто знает, может быть, мне еще не раз приведется увидеть воочию ту любовь, с которой меня разделили и не смогли до конца разлучить, потому что сам я стал ею.
И он запел песенку, слегка сентиментальную и грустную, которую сложил в то время, когда судьба приковывала его к летейским делам:
«Радость, ах, радость моя беспредметная!Утром последнего дняТы обернулся — глаза твои светлыеСладостной тьмою одели меня.В небе, ах, в небе — простор безмятежности:Вовсе не ведая зла,Мы, как два кречета, в яростной нежностиКружим, сомкнувши крыла.Солнце, ах, солнце — тоска беспредельности,Запертый наглухо сад:Нам не достичь наслаждения цельности:Тучи с востока клубят.Рухнул весь мир в вавилонском смятении,Небо смешалось с землей.Я изнемог в непрестанном борении:Нас разлучили с тобой.Кличу — но нас в поднебесной пустынностиНекому соединить:Нет в ней тебя, только голос твой стынущийЛаской сплетает нас в нить.В сердце, ах, в сердце — печаль расставания!Рай затерялся во мгле.Нет ни надежды мне, ни упования;Просто я то, кем ты был на земле».
Вершины Ароании обрушивались в широкую зеленую чашу, где обитали иные горы, изо льда и каменных блоков. Здесь, посреди богатейших лугов и озер, было величественное мертвое царство: город, что рвал теплый покров земли и венчал дальние уступы, казался инороден земле. В иных призрачных башнях нездешним холодным светом горели квадратные стеклянные глаза, стаи муравьев или термитов с неправдоподобной скоростью ползли по путям, заранее размеченным какой-то засохшей смолой, состоящей, очевидно, из их собственных выделений. Шум и лязг поднимались из котла, застывая в виде зеленовато-бронзовых изваяний, притворившихся деревьями и кустарником.
Мариана понимал, что это всего-навсего панорама большого индустриального города, но допустить это понимание в свой разум не смел — тогда бы истинная сторона вещей закрылась от него, а ведь он собирался искать именно внутри нее. И видел он перед собой джунгли — ничего необычного в том не было, один прогрессивный писатель именно так обозвал современный ему мегаполис — и кишение враждебных человеку сил. Видение города наслаивалось на картину одичавшей природы, но она всё же была более четкой и постоянной, очевидно, из-за того, что пребывала до, во время и надеялась длить себя после гибели города, — и потому стоило Мариане сфокусироваться на ней, как регулярность стекла и бетона исчезала. Увлеченному же цивилизацией, как можно было понять, один город и показывался.
Мариана хотел спросить Беллу, может — или пробует ли она — переключать зрение, но счел это суетным: собака обладала многочисленными умениями из тех, что недоступны простому смертному, однако не любила без острой нужды о них распространяться.
Сейчас они брели по дну глубокого ущелья, может быть, оврага из тех, что иногда сохраняются и в провинциальных городах; и в захолустном Брянске, и даже в прекрасном Сан-Франциско есть такой ров. Довольно высоко над головой открывались норы какого-то первобытного или звериного пещерного обиталища: если бы Марфа и Влад добрались сюда, им, бесстрашным, было бы где переночевать.
Внезапно до них донесся слабый стон — и Белла с готовностью и сноровкой, удивившими монаха, ринулась вглубь какой-то щели, полускрытой плющом, что сплошь затянул ее края, громким лаем призывая своего спутника.
Мариана пригнулся и заглянул внутрь. Человек лежал не очень глубоко, видимо, заполз в пещеру из последних сил. Был он страшно оборван и и окровавлен, но особенно бросались в глаза мелкие шрамы, которые крест-накрест полосовали его лицо, будто после автокатастрофы, обрушившей на него переднее стекло. От всего этого создавалось впечатление, что весь он разбит на мелкие осколки и сложен произвольно, как мозаика в трубке калейдоскопа.
— Эк его, — горестно вздохнул Мариана. — И кто тебе, молодец, устроил такую знатную дефенестрацию? И из какого такого окна? А ведь как змея туда заполз, ни Белле, ни мне, похоже, не вытащить.
Оказалось, что куда легче и надежнее будет не вытаскивать, а втащить еще глубже. Случайно ли раненый забрался сюда или намеренно, по-прежнему оставалось неясным, но узкая дыра в склоне обернулась преддверием целого комплекса катакомб: в одной из пещер была даже широкая ступень, подобие ложа, вырубленного в стене, по противоположной плоскости, как шелковые волосы, струился небольшой водопад.
