толкать дверь и взывать к беглецам. Гости смеялись и пытались острить, но едва ли достаточно хорошо уже понимали, в чём состоит шутка.
Не больше того понимала и Федька, она отстранилась и нащупала стену.
— Свет! — велел хозяин негромко.
В самом деле: обозначилась жёлтая щель, щель растворилась дверным проёмом, на пороге в комнату возникла со свечой в руках девочка.
— Твоя Зинка — на всю ночь! Владей! — сказал Подрез с плохо скрытым торжеством.
Затея, надо признать, удалась: что бы там ни испытывали одураченно галдевшие на крыльце гости, Федька просто онемела.
Тоненькой девочке со свечой было лет пятнадцать. Не развитые бёдра и худющая. Может, и того меньше — лет двенадцать, тринадцать. Вполне татарское личико, довольно плоское, но чистое, юное и, в общем, милое. Нелепое кольцо в носу татарка продела, казалось, из баловства, нисколько не беспокоясь, как отнесутся к этому взрослые. Потому и выглядело колечко скорее забавно, чем уродливо. Чёрные волосы девочка сплетала тоненькими старательными косичками, но не прикрывала голову даже обручем или повязкой. И вообще, не особенно заботилась о стыдливости. Лёгкая рубашка, завязанная шнурками под горлом и ниже пупа, расходилась, обнажая живот и твёрдую впадину груди. Одетые на голое тело шёлковые шаровары откровенно облегали бёдра.
А что разглядела в госте сама Зинка, трудно сказать, — глянула исподлобья и отошла, ступая босиком по ковру. Среди разбросанных подушек она уселась и глаза больше не поднимала. Возвращённая на стол свеча освещала тёмно-зелёную скатерть, кувшин, стаканы и кое-какую закуску.
— Славный застеночек, можно писать всю ночь. Писать, переписывать, черновики рвать и опять набело, набело! — самодовольно сказал Подрез, высматривая на Федькином лице признаки сдобренной изумлением благодарности. — Я тебя здесь запру перья чинить, а сам пойду к этим... — он выразительно скривился и кивнул, указывая за стену, где ещё толклись разочарованные голоса.
Наверное, нужно было сказать «иди» или что-нибудь в этом роде, чтобы избавиться, наконец, от Подреза. Совсем немного требовалось, чтобы спастись, — чуть больше жизни, и всџ. Но Федька будто бы поглупела. В хмельной голове её не сопрягалось ничего связного. Она тупо молчала. Она не понимала, на чём остановиться и как сделать выбор между отнюдь не безопасной для неё девочкой (едва ли уже невинной) и откровенно опасным Подрезом.
Хозяин подвинул стул, один из двух, и сел. Подрез тоже не понимал. Он действительно не понимал Федьки. Сосланного в окраинный город за разврат, пьянство и кости Посольского. Сосланного подальше от столичных соблазнов. Так далеко сосланного, что соблазнов, и вправду, не находилось.
— Пить будешь? — спросил Подрез, ни в чём уже не уверенный.
Федька натужно соображала.
— Тогда кости, — не дождавшись ответа, он запустил руку в подвешенный к поясу карман.
Раздосадованный Федькиной тупостью, Подрез перешёл наконец к делу, оставив окольные пути.
Надо полагать, Подрез относился к зерни как к средству. Теперь это сильнодействующее средство понадобилось ему, чтобы раздразнить и вывести из себя Федьку — «ведомого московского зернщика».
Самая страсть, самый задор и смак — окрутить человека, обручить его с зернью. Сделать рабом удачи, а потом и своим рабом. В этом был весь Подрез, поняла Федька, увидев, как переменился он тут. Как всякое большое дело, задача эта — поработить чужую волю — требовала ума, натуры, упорства. Подойдя к главному, Подрез уже не мудрил, не ёрничал, он забыл всё, забыл брошенных без призора гостей, ближайшие свои намерения и расчёты. Федька видела с изумлением, что, освободившись душой от всего лишнего, постороннего, Подрез испытывал глубочайшее умиротворение, голос его изменился, стал мягче, дружелюбнее, исчезли признаки придури, лицедейства. Не осталось и хмеля, он протрезвел, словно никогда и не пил. Если то, что происходило с ним, было игрой, то игра эта, лицедейство, растворяла Подреза в себе без остатка. Перерождённый страстью, он предстал перед Федькой новым, лучшим человеком. Был это обходительный, приятный, уступчивый и доброжелательный товарищ.
— Я не играю, зарок дал, — вспомнила Федька. (Долго же она думала!)
Подрез возражения не заметил, он ничего уже не принимал во внимание, он знал теперь большую и важную правду, перед которой должно было отступить всё временное, случайное, преходящее.
— На щелкуны, без денег, — молвил он, доставая из-под стола майдан — доску с бортиками, куда кидать кости. — Разок-другой испытаем судьбу-злодейку. Эти-то всё равно достанут, много не разгуляешься, — мотнул головой в сторону двери.
— На щелкуны? — заколебалась Федька, понимая, что меньшим не отделаешься. Впрочем, она и то ещё помнила, что должна изображать связанного зароком задорного игрока.
— Сто щелкунов — три рубля, — возразил Подрез с дружелюбной насмешкой. — А хочешь так: выиграешь — деньги, проиграешь — щелкуны.
В сложной Федькиной натуре уживались разнообразные качества, иногда прямо противоположные. Вот и сейчас: она не только изображала задорного игрока, но уже и была им в действительности. Хотя и не забывала, что притворяется. Если говорить о лицедействе, то уж в этом-то она не уступала Подрезу. Имея перед ним даже и преимущество: ведь лицедейство было для неё жизнью, а для него оставалось, как бы там ни было, игрой.
— Ой, не надо бы садиться, не надо... Не ладно это, не ладно... — раздумчиво бормотала она, разминая пальцы, как это делал когда-то взволнованный соблазном брат.
По правде говоря, Федька никогда не держала в руках кости и, достаточно хорошо представляя, что в таких случаях говорят, несколько хуже понимала, что и куда кидать, после того как все положенные прибаутки сказаны. Тут ей не на что было особенно опереться, кроме как на испытанную свою самоуверенность вкупе с нахальством.
— Ладно! Никуда от судьбы не денешься! А кости не лошадь, к утру повезёт, — сказала она, в сомнении ломая пальцы, и подвинула стул.
Соперник кивнул, хорошо — ох как хорошо! — Федьку тут понимая. Она же, мучительно напоследок заколебавшись, глянула на девчонку татарку, словно помощи откуда ждала или подсказки, словно нужен был ей ещё внешний толчок, чтобы склониться в ту или иную сторону. И Подрез с пугающей проницательностью мимолётное Федькино побуждение уловил.
— Зинка, — барственно позвал он, — иди сюда. Стой здесь. Такальщик будешь.
Девочка послушно поднялась, но не всё поняла.
— Такальщик? — повторила она робким детским голоском.
— Будешь следить за игрой: такальщик, — сказал хозяин. — Поспорим — рассудишь. Подерёмся — разнимешь. Судья. Твой приговор последний.
Похоже, Зинка догадывалась о значении каждого слова в отдельности, но соединённые
