Захар Кондратьевич в школу не записался: не то чтобы проглядел он поход своих почтенных сверстников в науку, а как-то недооценил, недоосмыслил его. Только что отстроился. Дом, в котором жил до сих пор, поменьше, похудее, продал. Удачно купил корову; свинью и прежде держал. На новой, завидной просторной усадьбе развел огород, заложил сад. В магазин только и ходил что за хлебом, сахаром да чаем — остальное свое. Вино и то покупать не надо — жена бражку варила, не уступит шампанскому: и сладкая, и хмельная, и шипучести вдоволь.
Детство Захара Кондратьевича было голодное, нищее — сиротами с братом остались; юность трудная — по деревням колодцы рыл. В тридцатых годах вслед за братом определился на транспорт. Начал чистильщиком кочегарных канав. Едва выбился в помощники машиниста — война. Лишь в последние годы и зажил в свое удовольствие.
В тот день, когда сирена первого тепловоза прозвучала над Лошкарями, Захар Кондратьевич в городе купил ослика. От парома до поселка тащился с ним на «своих двоих». Добрался до поселка, уже смеркалось. Все-таки пошел не улицей, а задами. Захар Кондратьевич жил в дальнем краю Новых Лошкарей. Усадьба его была самая последняя на склоне той горы, по березовому подолу которой рассыпались дома поселка.
Только взялся за ворота, услышал окрик:
— Эй, Захар, погоди маленько!
Обернулся. Дорогу переходил сосед. Да не один, с другом — оба машинисты.
— Откуда это ты привел?
— Купил.
— Купил?!
Друзья схватились за животы.
— Ну и покупка!
— Да зачем он тебе?
Захар многозначительно повел маленькой, птичьей головой:
— Еще как сгодится… Навоз возить, сено… Мало ли…
— Собственный грузовой транспорт, значит. Машина «рено», имеет две части: «тпру» и «но».
— Техника атомного века.
Друзья опять принялись хохотать.
— Ладно вам ржать-то! — Обиженный Захар Кондратьевич толкнул ворота.
Сосед задержал его.
— Ступай-ка, Захар, побыстрее в депо. Там есть штука поинтереснее твоей.
— А что?
— Тепловоз.
— Врешь!
Сосед посерьезнел.
— Нет, Захар Кондратьевич, не вру.
Это было как гром среди ясного неба. А ведь знал, что ожидались в депо тепловозы, ведь видел, как уезжали машинисты на курсы переподготовки. Знал, видел и отмахивался — как-нибудь обойдется.
Через несколько дней вызвали его к Лихошерстнову.
— Принимай, Захар Кондратьевич, сорок седьмую у Кряжева, — сказал начальник депо. — Ставим тебя на ней старшим. Не подкачай. Сам понимаешь, какая машина.
На сорок седьмую, да еще старшим! Казалось, обалдеть бы от радости, а тут, наоборот, тяжелее сделалось на душе. Чувствовал Захар: внезапно свалившиеся на него почести эти лишь подтверждали близость иных, горьких перемен в его судьбе.
Расчет администрации был прост. Сорок седьмую надо задержать в депо как можно дольше. Пусть она последней покинет Крутоярск-второй. А коли так, лучше послать туда машиниста, которому все равно не переходить на тепловоз. По крайней мере у знаменитой машины до конца ее службы в Крутоярске-втором будет один хозяин.
Так в октябре 1958 года принял Захар Кондратьевич прославленный локомотив, получил старшинство. Золотая осень. А что за ней?..
Вернувшись из очередного рейса и поставив машину на одном из экипировочных путей, Захар направился было к нарядчику, отдать маршрутный лист, как встретился с Кряжевым и Шиком.
Кряжев молча поздоровался.
— Ты чо ненастьем глядишь? — улыбнулся Захар Кондратьевич.
Вместо ответа Кряжев прошелся взглядом по локомотиву.
— Соскучился по своей? — снова заговорил Городилов.
— Соскучился… — хмуро подтвердил Кряжев. — Хочу проведать.
— Ну, ну, давай. Я сейчас, вот маршрутный лист отнесу.
Захар Кондратьевич хотел было двинуться дальше, но Кряжев, кивнув на лобовую часть паровоза, заметил:
— Звезду-то протирать надо.
— Посля протрем. Накажу Хисуну, — ответил Городилов.
Кузьма снова покосился на то место, где была укреплена стальная никелированная звезда.
— Ветошью пройтись не велик труд. Она же у вас скоро черная станет.
— Сказал, протрем, — Захар Кондратьевич недовольно дернул маленькой головой. — Эка важность.
Кряжев пошел вдоль паровоза. Его преемник двинулся за ним. Захар Кондратьевич много выше Кряжева ростом — Кряжев сделает два шага, Захар — один.
— Что это, у вас на паровозе краски нет, что ли? — заговорил Кузьма. — Колеса облупились. Неужели не замечаете, что подновить надо?
Ему самому не нравилось, что он отчитывает в присутствии Юрки немолодого уже человека, старшего машиниста, не нравилось, что он вдруг изменил своей всегдашней осмотрительности в суждениях. Не нравилось, что и начал он, в сущности, с пустяков — не почищена звезда, не подкрашены колеса. По-настоящему-то следовало бы осмотреть все, а уж потом побеседовать со старшим машинистом один на один. Но Кузьма ничего не мог поделать со своим испорченным настроением, своей раздраженностью и говорил о первом попавшемся на глаза, следуя не столько соображениям дела, сколько желанию дать выход чувствам.
До сих пор ему не удавалось проведать сорок седьмую: в первое время после того, как перевели на тепловоз, было не до нее, а потом уж просто не везло: он на станции — она в пути; он в пути — она на станции. Сегодня посчастливилось застать ее в Крутоярске-втором. Как увидел, защемило сердце: потускнела, подурнела, словно запустила себя, заболев или состарившись. И хотя еще проступал прежний лоск, хотя еще выделялись никелированные знаки на кабине да звезда на лобовой части корпуса, лучше бы им не проступать, не выделяться — только грустнее делалось зрелище.
Захар Кондратьевич, бодрясь, продолжал следовать за Кряжевым, повторяя его: Кряжев остановится — и Захар тоже, Кряжев наклонится — и Захар согнет свою длинную спину.
— Зачем же вы резиновый наконечник с песочной трубы сняли? — спросил Кузьма.
— Потерялся.
— Другой наденьте.
— Сколь на паровозах роблю, сроду не надевал.
— Но есть же указание на этот счет.
Городилов по-гусиному вытянул шею, повел головой:
— Придирки строишь! Ты иди на своем тепловозе…
Сказал и осекся — Кузьма блеснул на него сощуренными, угольно-черными глазами. Потом присел возле переднего бегункового колеса и, принуждая себя к спокойствию, произнес:
— От песочной трубы до поверхности рельса пять — десять миллиметров. Вот пожалуйста, три моих пальца. Половину песка ветром развеет, пока он на рельс попадет. А с резиновым наконечником совсем другой эффект.
Городилов опять обиженно повел головой:
— Надену еще… к морозам.
— Давно бы пора, снег вон выпал.
— Сказал, надену, чего еще…
Машинисты поднялись в кабину. Юрка за ними.
— На промывке огневую коробку чистили? — спросил Кряжев.
— Нет.
Кузьма вздохнул и, снова делая над собой усилие, заговорил по возможности ровнее:
— Зря. Мы обязательно чистили.
— Успеется.
— Зачем же сажу накапливать?
— Накапливать!.. Там небось сажи-то с травинку толщиной.
— Все равно вред. Теплопроводность сажи в несколько сот раз ниже теплопроводности железа.
— Теория! Ежели все по книжкам исполнять, робить некогда будет.
«А я исполнял и, кажется, немалого добился», — так и подмывало сказать Кряжева. Но он смолчал. Шагнул к правому окну, привычно и бесцельно положил руку на регулятор. Едва ощутил твердую округлость рукоятки, подобрело на душе.
С тендера в кабину спустился Юрка.
— Где Хисун? — спросил он, и голос его после сдержанных замечаний Кряжева прозвучал необыкновенно звонко и требовательно.
Захар Кондратьевич высунулся в правую дверь, потом перешел к левой.
— Смылся, варнак.
Юрка затряс кулаком.
— Я ему покажу! Я к нему домой приду! Зараза!
— Что такое? — со слабой усмешкой спросил Кряжев. Бурная вспышка Юркиного гнева была несколько комична.
— Вы только поглядите, Кузьма Кузьмич! — бушевал Шик. — Стокер погнут. Винт не чищен, не смазан.
— Неужели погнут? — переспросил Городилов.
— Слазьте сами, полюбуйтесь!
Никогда еще Юрка столь непочтительно не разговаривал со старшими. Резкость помощника покоробила Кряжева.
— Ну ладно, хватит, — сказал он, шагнув к двери. — Пошли.
Кузьма пропустил помощника вперед. Выждав, когда тот спустится на землю и несколько отойдет от кабины, произнес:
— Хотите — обижайтесь, Захар Кондратьевич, хотите — нет, а запустили вы машину. Грязью обросла.
Он провел по металлическому косяку двери, посмотрел на руку, вытер ладонь об ладонь.
— Нехорошо, некрасиво… Не такому хозяину мы хотели ее передать. Обидно, знаете…
