Он замер, не зная, что предпринять дальше. Рука Иры скользнула ближе к шее. Тонкие пальцы разворошили край прически. Одна прядь вывернулась — в живой светлой меди волос блеснула длинная серебряная нить.
— У тебя седой волос! — прошептал Овинский, пораженный.
Он протянул руку к ее голове. Ира тотчас же отодвинулась от него и застыла, вся сжавшись. Виктор понял, что, если он сделает еще какое-то движение к ней, она вскочит и отбежит в сторону. Глубоко уязвленный, он отошел к кушетке и сел.
Наконец она медленно повернулась к нему. Выдерживая ее долгий, мучительно оценивающий взгляд, Виктор чувствовал, как у него сильнее и сильнее ломит в темени. Потом на какое-то мгновение ему вдруг показалось, что глаза ее чуть потеплели. Он весь устремился к ней, возможно даже рванулся вперед. Но в этот миг в кабинете Федора Гавриловича что-то упало с легким звоном, — очевидно, Антонина Леонтьевна уронила ножницы. Ира вздрогнула и отвела глаза в сторону. Лицо ее приняло прежнее выражение холодной, жестокой замкнутости.
Некоторое время спустя она встала. Провожая ее лихорадочным, ненавидящим взглядом, Овинский произнес про себя: «Ну и не надо! Ну и прекрасно!» Дверь закрылась. «Значит, конец», — подумал он и повторил исступленно: «Ну и не надо! Ну и прекрасно!»
Ему действительно казалось, что он доволен ясностью, что теперь ему будет легче жить. Бегая из угла в угол, он усмехался чему-то и твердил какие-то бессвязный успокаивающие слова.
Вошла Антонина Леонтьевна.
— Ира просила передать… — начала она и запнулась, пораженная его видом.
Виктор остановился перед ней.
— Что она просила передать?
— Ира подает в суд… о разводе.
— Так.
— Многое зависит от вас.
Он понял.
— Успокойтесь, я не собираюсь чинить препятствия.
Антонина Леонтьевна кивнула.
— Что еще? — спросил он, видя, что она не уходит.
— Возможно, придется прибегнуть к какой-нибудь версии… — Антонина Леонтьевна замялась, — …например, измена с вашей стороны…
— Хорошо, я буду подтверждать все.
Посмотрев на него почти с состраданием, она добавила:
— Что поделаешь, иного выхода нет… Вы молоды, у вас еще будет семья… Что поделаешь…
Оставшись один, Овинский опять заметался по комнате, повторяя свое: «И не надо! И прекрасно!» Ему вспомнилось, что он приглашен сегодня в гости. «Значит, начнем жить!»
Ему и в самом деле удалось вселить в себя что-то похожее на удовлетворенность. Остаток дня он провел в нетерпеливом ожидании вечера. Овинскому представлялось, что уже с этого вечера его жизнь пойдет по-иному, что уже сегодня его ждут какие-то встречи, которые принесут и любовь, и счастье, и все то, что отняла Ира. Его мысли, его воображение торопили время — скорей, скорей, надо начинать жить, надо начинать жить.
Под всем этим лежала почти физически ощутимая душевная окаменелость. Но он радовался и ей — по крайней мере она не мешала, на нее даже можно было как-то опереться. Ему казалось, что в нем произошел наконец перелом, что он победил свое несчастье и что его душевная немота означает начало выздоровления.
К товарищу Виктор явился, когда никого из гостей еще не было. Но это пришлось очень кстати. Хозяев он застал в жестоком цейтноте. Люди занятые, они даже в день семейного торжества умудрились задержаться на работе и только-только примчались из магазина. Вся гастрономия лежала на кухне нераспакованная. А так как Виктор был в том доме своим человеком, на него сразу же обрушился град поручений.
Опоясавшись полотенцем, он открывал консервы, резал колбасу, рыбу, сыр. Получалось у него весьма искусно. Хозяйка знай похваливала его.
— Бери в домработницы! — сострил Виктор.
— А в депо по совместительству останешься?
— Ага, до отчетно-выборного собрания.
— Все равно опасно, семью приведешь.
— Что ты, матушка! Наоборот, разводиться собираюсь.
Он никогда еще не болтал с нею столь беззаботно. Хозяйка всячески поддерживала настроение гостя, но время от времени тревожно присматривалась к нему. Она была хорошо посвящена в историю Овинского, глубоко сочувствовала ему и теперь не знала, радоваться ли ей его странной веселости или огорчаться.
Все чаще и чаще раздавался звонок. В квартире становилось шумно. Овинский получил на кухне отставку и вышел к гостям.
Одних он видел впервые, с другими встречался прежде, но ни с кем не был близок. Поздоровавшись и перезнакомившись, Виктор почувствовал ту неустроенность и неловкость, которую обычно испытывает человек в гостях, пока он не сядет вместе со всеми за стол. Сейчас Овинскому было тем более не по себе, что собравшиеся приходились друг другу родней и между ними сразу же завязался оживленный разговор на разные семейные темы. Зная, что одиночество его временно, Виктор, нимало не печалясь, решил пока развлечься музыкой. Он открыл радиолу, и в этот момент в комнату вошли новые лица — пожилой мужчина и девушка. Перецеловавшись с родней, вошедшие направились к Овинскому. Последовала обычная процедура взаимного знакомства, закрепленная рукопожатиями, как всегда в таких случаях весьма церемонными, подчеркнуто почтительными. Мужчина оказался братом хозяйки дома, девушка — его дочерью. Она назвалась Ниной Павловной.
— Я думаю, просто Нина будет лучше, — заметил Овинский.
Она рассмеялась:
— Привычка. Я — учительница.
— В таком случае я завожу школьный вальс.
— Спасибо. Между прочим, вы заняли мой пост.
— Как так?
— На всех наших семейных сборищах я заведую музыкальной частью.
— Разве вы не танцуете?
— Я успеваю на оба фронта.
— Ненадежный заведующий.
— А вы надежнее?
— Безусловно.
— Жаль.
— Почему?
— Я как раз рассчитывала, что вы пригласите меня на этот вальс.
Овинский посмотрел на ее лаковые туфли.
— Слишком роскошные для такого никудышного партнера, как я.
— Ничего, очистятся. Рискнем?
Они рискнули.
На ней было черное муаровое платье, и сама она была черноволосая и темноглазая.
— Вы не похожи на своего отца, — заметил Виктор.
— Я в маму.
— Она южанка?
— Украинка.
— Почти землячка. Я — кубанец.
В первое мгновение он заключил, что ей не более двадцати двух, но позднее предположил, что ей лет на пять больше. Но и этот вывод не был окончательным. Виктор вообще не умел определять возраст молодых женщин.
Овинского и Нину поддержали еще две пары. Остальные гости предупредительно взялись за стулья, чтобы освободить побольше места танцующим. Хозяйка, разносившая по столу приборы, бросила на Нину короткий улыбчивый взгляд, который Овинский заметил и по которому понял, что Нину просили занять его и что ею довольны. О нем заботились, за него тревожились.
После вальса он и Нина присели около радиолы, Виктор с живостью повел разговор дальше. Он хотел быть находчивым, веселым собеседником, и он был им. Он хотел буквально приступом завоевать симпатии Нины, и это ему, кажется, тоже удавалось.
Пригласили за стол.
Ел Виктор мало, через силу. Перед ним стояло много разных вкусных вещей, но вид их вызывал у него лишь тошноту. Даже вино не возбудило в нем интереса к еде. Но оно сильнее разгорячило его.
Он легко завладел вниманием соседей. Говорил Виктор громко, потому что Нина сидела поодаль, а он, обращаясь к другим, каждое свое слово предназначал ей.
Случалось, и часто, что он ловил на себе ее пристальный, изучающий взгляд; тогда отчаянная фраза: «Значит, начнем жить!» — которую он столько раз повторял сегодня, снова вспоминалась ему и будоражила его больно и радостно.
Нина завела радиолу. Овинский понял — она вызывает его. И, опять повторив: «Значит, начнем жить!», он вышел к ней.
После этого танца они сели к столу уже рядом.
— Вы плохой едок, — заметила она. — Вам надо поправляться.
— Питок я тоже никудышный. Но с вами выпью с удовольствием… Второй бокал — львиный.
— Почему львиный?
— Почему? А вот послушайте… Один грузинский царь — совсем-совсем давно дело было — узнал: растет в далеких землях чудесная ягода. Делают из ягоды напиток легкий, как горный воздух, сладкий, как мед, душистый, как роза. Выпьет человек напиток — погружается в райские сны… Послал грузинский царь в те далекие края депутацию. Принял послов тамошний правитель, вручил виноградное зернышко. Поцеловали послы правителю ноги, посадили зернышко в череп соловья. Пока ехали назад, зернышко проросло. Корни пухли-пухли, росли-росли — не выдержал череп соловья, лопнул. Решили послы: нужен большой череп. Взяли череп льва. Корни пухли-пухли, росли-росли — не выдержал череп льва, лопнул. Тогда решили послы: нужен очень крепкий череп. Взяли череп ишака. Выдержал череп ишака, поднялась вверх виноградная лоза, созрели ягоды. Сорвали послы ягоды, сделали вино. Вот почему, выпив первую чару, мы заливаемся как соловей, выпив вторую чару, становимся как лев, выпив третью, становимся как ишак.
