Служки прибыли из ближайшего молельного дома едва ли не раньше, чем за ними отправили человека: появление двуединых среди людей было довольно редким событием, тем более далеко не все прибоженные спешили открыться перед окружающими. А в далёких селениях, затерянных в глуши провинций, и вовсе подчас лишали жизни детей, одновременно являвшихся и мальчиком и девочкой. Дабы те не гневили небожителей своим существованием. Так что Оллис хотя бы повезло остаться в живых. Но она и не мечтала о новой удаче, однажды спустившейся с ночного неба яркой синей звездой.
Прибоженные, что жили в соседних кельях, в большинстве своём не роптали на судьбу, а кое-кто и вовсе находил ниспосланную счастливым случаем двуединость хорошей возможностью для всяческих проделок и козней. Сама Оллис не могла понять, что хорошего в притворстве. Увидеть разочарованные, испуганные или злые глаза парня, рассчитывавшего на несколько минут удовольствия, а взамен получившего совсем иные чувства? Так для этого не надо обладать какой-то особенной плотью, вон сколько девиц с успехом проделывают подобные штуки. Правда, рискуют нарваться на грубость, а вот прибоженному не грозит ровным счётом ничего: обиженный проглотит обиду как миленький. Но всё равно — настолько ли весёлое это развлечение, чтобы посвящать ему многие часы, а потом взахлёб пересказывать всем подряд пережитые приключения?
Оллис не понимала своих соседок. Но чем дальше продвигалось время её жизни, тем больше она боялась стать такой же. Равнодушной, пресыщенной, презрительно взирающей на всех прочих людей и… одинокой. Одиночества Оллис боялась больше всего. Ещё несколько лет назад, казалось бы совсем недавно, она мечтала о большой семье с десятком детишек, не меньше, но мечты сгорели дотла в единое мгновение. Оллис ненавидела божественные изъяны своей плоти и, если бы хватило смелости, взялась бы за нож, только бы избавиться от мерзопакостных излишков. Но в то же время понимала: это не поможет стать тем, кем она хочет быть. Настоящей женщиной.
Забавы других прибоженных и их пустые разговоры не прельщали Оллис. А что ещё оставалось несчастной послушнице при храме? Только молитвы. И она молилась. Так истово, как только могла. Так проникновенно, что получила ответ на свои мольбы.
После полуночи храмовый зал закрывали, а сон всё не приходил, и Оллис отправилась бодрствовать на террасу, опоясывающую молельный дом, чтобы никто не слышал слов о сокровенном, но преступном для прибоженного желании. И всё же небо услышало. Правда, когда вместе с колючим холодком по телу синеватым огнём побежал от кончиков пальцев под кожей странный жар, молящаяся испугалась. А потом и вовсе потеряла сознание, почувствовав прикосновение раскалённой стали где-то внутри своего тела, немногим ниже живота…
Никто не заметил произошедшего на безлюдной террасе. Оллис пришла в себя спустя час, окоченевшая, испуганная и дрожащая как в лихорадке. Но едва пальцы нащупали место в котором вспыхнула боль, приведшая к беспамятству, все страхи исчезли, уступив место торжеству. Просьба, обращённая к небесам, исполнилась: девушка снова стала девушкой.
Правда, на следующий же день Оллис поняла: нужно бежать из молельного дома, и чем скорее, тем лучше, потому что обновлённая плоть требовала больших забот, нежели думалось раньше. Теперь каждый охранник, мимо которого девушка проходила, шествуя с другими прибоженными на Ккедневную молитву и обратно, вызывал до непонятности сладкое томление, неважно, старый он был или молодой. А самое странное, что она теперь явственно чувствовала на себе их взгляды. Одинаково страждущие.
Оллис не стала раздумывать долго. Выбрала среди охранников паренька, выросшего в бедной семье и призванного служить в уплату оброка, пару раз прошлась рядом, стрельнув глазами и невзначай коснувшись бедром, а потом рассказала почти не сочинённую историю. Мол, что её насильно отдали в молельный дом, чтобы лишить наследства, и она старалась смириться со своей участью, только ведь душе не прикажешь, а плоть… Плоть Оллис была ещё красноречивее. Паренёк не продержался и получаса, совершил грех, но стал чуть ли не счастливее самой соблазнительницы.
И вот сегодня заканчивался последний вечер заточения. Оллис окинула взглядом келью, где провела долгие пять лет, вознесла молитву Боженке в благодарность за то, что небожительница откликнулась на просьбу своей послушницы прежде, чем наступило совершеннолетие, а за ним и неминуемое посвящение. Закуталась в плащ, чтобы спрятать заметно округлившиеся формы, спустилась по лестнице, прошла через двор и очутилась у высоких дверей храмового зала.
Любовник уже ждал её, истомившийся от нетерпения. Оллис даже не знала его имени: пока была прибоженной, и не думала спрашивать, а потом стало как-то не до разговоров вовсе.
— Ты готова, любовь моя?
Она кивнула, но про себя отметила, что последнее слово неприятно кольнуло грудь изнутри. Почему же только «твоя» любовь, глупенький?
И сейчас…
— Вы хоть понимаете, чего хотите от меня?
Нери следовало бы вложить в этот возглас благородное негодование и высокомерную брезгливость, а получилось нечто вроде отчаянного всхлипа обиженного ребёнка. Но вопрос, который она задала, подоспел как раз вовремя.
Отчётливо понимаю, лисичка. Хочу расстегнуть пуговички на тугом лифе, медленно, одну за одной, и нырнуть в ложбинку на твоей высокой груди. Уверен, она там есть, ложбинка эта, уютная, прохладно-обжигающая, нежная, как…
— Вы меня слушаете?
— Разумеется, эрте. Со всем вниманием.
Хозяйка Блаженного Дола поджала губы, впрочем не ставшие от того менее пухлыми:
— Зачем вы притащили сюда этого…
Я оглянулся на юношу, тоскливо ожидавшего в конце зала решения своей судьбы.
— Он вам не нравится?
— Да какая разница, нравится или нет? — всплеснула руками Нери. — Почему он вообще находится здесь?
— Ему некуда было идти.
— Врёте!
Вру, конечно. Надо было отправить южанина восвояси ещё по выходе из ворот форта. Но уж больно жалкий у парня был вид, да и не горел он желанием уходить далеко от могил своих родственников.
— Уповаю на ваше милосердие.
Она гневно выдохнула:
— Вы должны делать то, что вам поручено! А не придумывать заботы другим.
— Ну разве ж это забота? — невинно улыбнулся я. — Отец Соечки всё равно потерял работника, а пастух ему требуется. Думаю, парень справится. Хотя бы этим летом, а потом если пожелаете, выдворим его вон.
— Вам легко говорить, ведь не вы принимаете решение!
О позволении пришлому человеку поселиться в Доле? Увы, не я. А то как было бы заманчиво нараздавать всем желающим подобные разрешения… Конечно, не безвозмездно. М-да, и тут мне повезло много меньше, чем коменданту форта. Тот был ответственен перед самим собой и не нуждался в одобрении или содействии другого начальственного лица, а я вынужден убеждать и упрашивать. Нет, разумеется, можно было бы наладить дело, но тогда пришлось бы делиться с хозяйкой, и далеко не половина на половину.
— Разве оно такое уж сложное?
Зелёные глаза посмотрели на меня почти мученически.
— Кто же любит чужаков в своём доме?
Хорошее возражение. И очень уместное. Почти напоминание. Я ведь тоже пока чужак здесь и могу остаться таковым до самого окончания службы. Стало быть, моё слово ещё не приобрело веса? Ох и не хотелось рассказывать подробности, но придётся.
— Послушайте одну историю, эрте. Она незамысловатая не отнимет много вашего времени, и, надеюсь, потом вы лучше поймёте мои намерения.
Она не ответила согласием, но в определённых случаях молчание тоже уместно истолковывать подобным образом.
— В сотне миль отсюда начинаются южные земли Дарствия. Сухие, жаркие, требующие приложения куда больших сил, чем здешние, чтобы вырастить хотя бы одну травинку. Люди, которые там живут, любят свою родину, но, когда любовь приравнивается к неизбежной смерти от голода, главными становятся совсем иные чувства. И кое-кто решается бежать. Правдами и неправдами, продав все свои пожитки и собрав все деньги, какие только было возможно, южане пытаются перебраться через границу, отдавая за подорожные почти всё своё имущество. Они надеются найти здесь, в наших краях, лучшую жизнь. Бегут семьями, потому что какая же чёрствая душа бросит родных на произвол судьбы?
