— Слух был, что он уже вернулся.
— Кто тебе добрую весть принёс, сынок?
— В чайхане сейчас говорили.
— Ну, дай бог, если так, если благополучно вернулись. Погоди, я сейчас чайник поставлю, попьём с тобой чайку, потолкуем…
Вошла Узук — возбуждённая, раскрасневшаяся.
— Опять ты, мама, гостей на кухне принимаешь? — весело спросила она. — Думаешь, для них, как для тебя, лучшего места в доме нет? Живо перебирайтесь в комнату — умываться буду, красоту наводить, а то я вся насквозь пропылилась!
— Куда тебе ещё красоту, — сказала Оразсолтан-эдже, — своей не хватает! — Она пошла в комнату расстилать сачак.
— Волком или лисой, Торлы? — иносказательно спросила Узук.
— Когда ты меня лисой видела! — бодро ответил Торлы. — У нас всегда вести добрые.
— Так ли?
— Не сомневайся!
— Ну, ладно, иди в комнату, я — сейчас.
Зная упорный характер дочери, Оразсолтан-эдже приготовила чай на столе. «Мне самой неудобно так сидеть, но я учу женщин культуре и должна сама подавать пример», — убедила её Узук. Оразсолтан-эдже покорилась, хотя и не поняла, зачем нужно подавать такой, — прости, господи! — неудобный пример. Лучше бы подала пример послушания да последовала материнскому совету!
Они сели за стол, и Узук сказала:
— Свет глазам твоим, мама, наш сват Торлы с доброй вестью пришёл.
— Да воздаст тебе бог, сыпок, — благодарила Оразсолтан-эдже. — Сделаем Дурды-джана семейным человеком — может быть, он и остепенится, дома станет сидеть. А то всё время: басмачи, говорит, беглецы, говорит. Все в бегах, все в погоне. В него пули пускают, а у меня от души по кусочку отрывается, совсем во мне души не осталось.
— Кто-то должен, мамочка, воевать и с басмачами и с контрабандистами.
— Хватит, дочка, Дурды-джан много воевал, теперь пускай другие повоюют столько.
— Ладно, привезём тебе сноху — будет твой Дурды день и ночь возле неё сидеть и в лицо ей глядеть, — засмеялась Узук.
— Так и будет! — уверила её Оразсолтан-эдже.
— Будет, будет, не спорю. Торлы, вы обговорили, что нашу сноху мы без калыма берём?
— Пехей! — высокомерно вздёрнул подбородок Торлы. — Пока у нас есть такой парень, как Дурды, мы не то, что без калыма, а с богатейшим приданым у самого именитого бая дочку возьмём!
— Байская дочь нам не ко двору, нам Мая нужна.
— Привезём и Маю. Меле, брат её, не возражает.
Дядя Аллак и жена его Джерен тоже согласны. А больше у Маи никого родственников не осталось. Так что наши дела по накатанной дороге скачут. А у гебя как, всё благополучно?
— В пределах нормы. Сегодня в аул ездила, собрание женщин проводила. Скоро и там будет у меня женский актив.
— Если будет, — с сомнением пробормотал под нос Торлы. — Ты одна по сёлам ездишь?
— Бывает что и одна.
— Не страшно?
— А чего бояться? Сколько раз пытались меня убить, да бог миловал. И потом, кто станет бояться, имея такую защиту, как вы с Дурды.
— Нас может не случиться в необходимый момент.
— Ну что ж, Советская власть всегда со мной. Стоит ли дрожать да оглядываться?
Торлы знал совершенно точно, чего именно, вернее, кого следует опасаться Узук. Он колебался — сказать или нет, и всё же выдавил из себя:
— Аманмурад может оказаться в Марыйской низине.
Это была полуправда, но она успокоила на время совесть Торлы. Узук, помедлив, сказала:
— Вообще-то я его видела.
— Встречались?!
— До встречи дело не дошло. Если говорить правду, — Узук слабо улыбнулась, — то скажу откровенно: ужасно я струсила. Первый раз, когда он вслед за мной в аул заявился, меня женщины спрятали. Второй раз— из села уже возвращалась — среди гелналджи[12] заметила его. Прятаться среди степи некуда, однако я сообразила: взяла у сидевшей рядом женщины пуренджик, накинула его себе на голову. Так и спаслась от его глаз.
— Глаза бы ещё ничего, — сказал Торлы. — У него кроме глаз пятизарядка со взведённым курком имеется.
— У меня тоже браунинг есть, — похвалилась Узук.
Торлы пренебрежительно отмахнулся:
— Браунинг… Из твоего браунинга только воробьёв пугать, да и то с расстояния в пять шагов. А из пятиза-рядки умеючи за версту можно человека снять.
— Ну что ж, революции без жертв не бывает. Если так уж придётся, стану и я одной из её жертв, — сказала Узук.
— Вот видишь, вот видишь, сынок Торлы-джан, что она болтает, эта неразумная? — подала голос Оразсолтан-эдже. — Нет, оказывается, участи труднее участи матери. Родила их в муках, в муках вырастила, прижимая к своей груди, чтобы от лиха укрыть. А они берут и уходят. А я остаюсь в тревоге. И до тех пор, пока глаза мои не увидят их, сердце кровью обливается.
— Не переживайте вы так, Оразсолтан-эдже…
— Как не переживать, сынок… От всех этих бед и забот, что на мою голову пали, я совсем заикой стала. И всё из-за них! У них ведь врагов — как на пустыре яндака, вокруг обоих враги вьются, словно злые осы вокруг куска сырого мяса. А эти двое — берут и уходят. А я остаюсь, и душа во мне криком кричит: где, думаю, в каком месте подстерегает их копьё лютого врага…
— Мамочка, не нагоняй ты страхов, — сказала Узук. — У нас друзей в сто раз больше, чем врагов.
— А ты сиди да слушай! — оборвала её Оразсолтан-эдже. — Не с тобой говорю, с Торлы-джаном говорю! Сто камней не надо, чтобы арбу опрокинуть, одного достаточно!.. Сынок, Торлы-джан, вот эта неразумная, которая только хихикает и умного слова слушать не желает… она сама рассказывала мне, как дважды ты её от смерти лютой спасал. А я слушала — и плакала, плакала… — Оразсолтан-эдже хлюпнула носом, потащила конец платка к глазам. — Да будет долгой твоя жизнь, сынок, да не увидят твои глаза зла! Теперь ты моим вторым сыном стал, Узук тебе — как сестра. Дай ты сестре своей разумный совет. Не нужна женщине государственная служба. Пусть она хоть за кого-нибудь замуж выходит и дома сидит!
Узук расхохоталась.
— Ви, мамочка, что ты говоришь! Если никто не берёт, что ж ты мне насильно прикажешь женить на себе кого-нибудь?
— Вот всегда так! — пожаловалась Оразсолтан-эдже. — Хи-хи да ха-ха! Хоть бы смеялась потише, как женщины смеются, рот рукой прикрывая, а то на всю улицу слышно — подумают, из мейханы дочка старой
Оразсолтан пришла, гулякой стала! Женихов ей, видите ли, не хватает!
— Правда, мама, никто не берёт.
— Не берёт! Ещё как потащут! Глаза свои сурьмой подведут, чтобы перед тобой покрасивее показаться! Чем тебе, глупой курице, Черкез-ишан плох?
— Черкез-ишан в большом авторитете у власти, — вставил и Торлы. — Человек он деликатный, образованный, верный слову. Если он «да» сказал, раздумывать не надо.
Узук досадливо поморщилась.
— Вы говорите так, словно для женщины весь смысл жизни заключается в том, чтобы побыстрее замужней стать.
— А тебе какой ещё смысл нужен? — Оразсолтан-эдже сердито взглянула на дочь.
— Да, конечно, слепому дела нет до того, что свечи подешевели, — кивнула Узук. — Когда-то и я в потёмках жила. А теперь считаю, что торопиться с замужеством не стоит. Это, мама, не тесто замесить: один замес не удался — другой сразу же можно сделать. Тут крепко думать надо, прежде чем косу за спину перебрасывать.
— Долго думать-то собираешься? Не докрасовалась бы ты, девушка, до седой косы!
— Кто полюбит, возьмёт и седую. А думать, что ж — и год думай, и два, сколько ни думай, всё мало будет. Телёнка на базаре покупают — и то ходят вокруг него три часа, ощупывают да осматривают, гадая, какая из него корова получится. И кроме всего, скажу тебе, хочу учиться дальше, потому что очень мне учёба нравится.
Оразсолтан-эдже понурилась. «У бедняка и деньги — грош и жена — вдова, — подумала она. — В старые времена злодеи пришли, вырвали у меня дочку из рук и уволокли. В нынешние времена из моих рук её власть отнимает, разрешая всякие вольности. Эх-хе, что делать буду с такими непокорными детьми? А может, так и надо терпеть? Может, они правы, а не я?»
— Не сердитесь на дочку, Оразсолтан-эдже, — заговорил Торлы, — не принуждайте её спешить. Кто на молоке обжёгся, тот и на воду дует. Вот Берды нехорошо поступил…
— Об этом не будем говорить! — жёстко сказала Узук. — Если бы человек для человека делал столько, сколько для меня сделал Берды, во всём мире воцарилось бы благополучие. Его первая любовь с чёрным песком сме… смеша… — она не смогла продолжать и отвернулась, больно прикусив губу.
Оразсолтан-эдже взглянула на дочку, покачала головой и побрела из комнаты.
Узук откашлялась, стыдясь минутной слабости, сухо и деловито сказала:
— Давно хотела поговорить с тобой, Торлы, об одном деле. Думаю, уместно будет, если скажу сейчас.
— Говори, говори, послушаем, — согласился Торлы охотно.
— Разговор будет не очень приятный, — честно предупредила Узук, — но начну я немножко издали. То добро, которое ты, Торлы, сделал для меня, всегда остаётся добром, и благодарность за него я сохраню в своём сердце на всю свою жизнь — короткая она будет или длинная, всё равно. Тот огонь, в который мы оба с тобой попали и из которого чудом спаслись, породнил нас в те тяжёлые дни, и сегодня я считаю себя твоей сестрой. Послушай свою сестру, Торлы, и не прими как обиду её слова, если они покажутся тебе немножко угловатыми и колючими.
