— Для чего сидит?
— Чтобы людей по рёбрам бить, ни чужих, ни своих не жалея.
— Хе! От такой правды все разбегутся, даром что она — голая, — хихикнул Аманмурад. — Каждому свои рёбра дороги.
— Если бы бежали, а то наоборот — в ячейку все лезут.
— Значит, выгода есть?
— Веру они там большую получают.
— На всякую веру недоверие есть.
— У них — нету. Скажут: «Белое» — власть верит им, скажут: «Чёрное» — власть тоже верит. Народ к себе принимают, смуту сеют в умах людей, все устои потрясают. Вон девчонка эта, дочка Худайберды покойного, как в город ушла — шайтан её ведает, в какие двери она стучалась, какими доходами жила. Теперь, видишь, вернулась с гонором, учёная, в аулсовете сидит. Даром что она аульных женщин разными словами с толку сбивала, нынче решила собственный пример показать — без калыма замуж выходит.
— Говорят, власть фирман издала, по которому калым вообще отменён, — сказал Аманмурад.
Бекмурад-бай махнул рукой.
— Власть! Её дело такое — законы издавать. А ты свою голову имей на плечах. Пока закон на бумаге — он только яйцо. Но если ты его под курицу положишь, неизвестно, что вылупится — цыплёнок или птица Симрук: либо ты съешь, либо тебя съедят.
— Ты, конечно, умнее меня, лучше во всех делах разбираешься, — согласился Аманмурад, — хотя я и не понимаю, какой вред может быть от того, что одну беспутную девку выдадут замуж без калыма. За неё, может, и калым-то никто не дал бы, значит, весь позор — в её подол. Другие по её примеру вряд ли захотят честь свою терять — каждому правоверному понятно, что только порченую вещь за бесценок отдают на базаре. Не понимаю я, джан-ага, твоих опасений.
— Придёт время — поймёшь, — хмыкнул Бекмурад-бай. — Петух тоже не понимал, зачем его ощипывают, пока с вертела не запел. Как прижмут тебя ячейки да актив, тогда сразу закричишь: «Дядя!»
— Какой актив? — набычился Аманмурад.
— Меле, Аллак и другие с ними.
— Босяки голоштанные!
— Были босяки. Теперь это кулак над твоей головой: пристукнут — и аминь не скажут.
— Убить их! — вдруг взъярился Аманмурад. — Уничтожить!
— Тише, ты! — осадил его Бекмурад-бай. — Крови брата своего захотел?
— При чём тут брат? Я сам их уничтожу!
— Тихо, — повторил Бекмурад-бай. — Прежде чем ступить, семь раз впереди себя землю посохом ощупай. Нынче за собаку, убитую в Бухаре, лишают жизни козу в Герате.
Бекмурад-бай принадлежал к той категории людей, о которых уважительно говорят: «Ещё струны дутара натягивают, а он уже знает, какая мелодия будет сыграна». То есть, иными словами, мог не только здраво оценить обстановку, но и в какой-то мере предвидеть грядущий день. Поэтому он старался вести себя тихо и расчётливо, не создавать вокруг своего имени лишних разговоров. Несколько дней назад он крепко изругал и даже выгнал из своего дома людей, которые, вознамерившись поджечь дом, где проводились собрания партийной ячейки, пришли посоветоваться.
Нет, Бекмурад-бай принципиально был против блошиных укусов, независимо от того, своя это блоха или чужая. Он ждал настоящего дела, большой бури, которая непременно грянет и выметет вон и ячейки «каманысов», и аулсоветы, и вообще всё худое и пришлое. Он считал, что англичане — те же люди, а любой человек, хоть ненадолго прикоснувшись к туркменской земле, никогда не сможет её забыть и вернётся обязательно.
Эта уверенность не давала ему пасть духом при столкновении с фактами жизни, от которых обливалось кровью сердце и кулаки сжимались до боли в суставах пальцев. Земельно-водную реформу, поход за культуру, свободу женщины — всё это он заставлял себя принимать как явления временные и случайные. Время туркменчилика наступит обязательно, но его нужно ждать, и Бекмурад-бай ждал, не выдавая своих заветных помыслов, не болтая попусту всякой чепухи против властей. Наоборот, там, где это было нужно, он даже высказывал своё одобрение действиям Советской власти, хвалил её за смелость и распорядительность в хозяйственных вопросах. Если при этом с ним спорили, указывая на недочёты в использовании земли либо в обеспечении товарами первой необходимости, он пожимал своими широкими плечами: «Сердар — умелый, нукер дурак». Двусмысленность подобных афоризмов доводила не до всех, но кое до кого всё же доходила. Жаль, что к числу таких понятливых не относился Аманмурад, всегда готовый на прямой выпад против власти и далеко не всегда представляющий себе истинную результативность и последствия своего поступка. Сидит вот, напыжился, как дикобраз, сердится на справедливый упрёк, а того не понимает, что каждый его глупый шаг против брата оборачивается!
— Зачем кооператив поджёг?
— Где?
— На том берегу Мургаба.
— Ну, поджёг, а что?
— Глупость это, вот что! Ребячество.
— Кому — ребячество, а кому — убыток.
— Конечно. Они там нищими стали из-за того, что пустая лавка сгорела! А нам действительно убыток, потому что народ против себя восстанавливаем.
— Исрапил другого мнения придерживается на этот счёт.
— Откуда такой Исрапил взялся?
— Приятель мой. В Мешхеде торгует. А сам — из Карачи.
— Ему из Карачи в наших делах не разобраться — далеко. Умных приятелей надо слушать.
— Ну, говори в таком случае! Советуй, как поступать, если мои действия тебе не нравятся!
— Советовать? — Бекмурад-бай помедлил, погладил усы. — Трудно сейчас что-нибудь определённое советовать. Было время, я дал тебе совет заняться контрабандой. Прибыльное это дело, ничего не возразишь, можно бы и дальше продолжать, да опасно стало. Деньги это только деньги, за них можно купить коня, гурт Саранов, женщину, но жизнь за деньги не продают. Изменилось время, брат, изменились обстоятельства. Враги рядом сидят и ушами прядают, каждый твой шаг на бумажку записывают. Прежде у людей времени не хватало все дела переделать, а нынче дел нет, а времени хоть отбавляй. Не зная, куда его девать, толпами собираются — собак да петухов стравливают, в мяч играют, в хумар, а больше друг за дружкой шпионят. Долго такое длиться не может, конец не за горами. Давай подождём своего часа: ты — по ту сторону границы, я — здесь. Не будем спешить голым задом на муравьиную кучу садиться, пусть её другие шевелят, а наш род должен сохранить своих наследников. Я, может быть, из аула в город подамся, там поживу.
— Разве в городе врагов у тебя будет меньше? — скривил губы Аманмурад, чувствуя своё превосходство над братом, который хоть и старший в роду, малодушничать стал, собственной тени пугается.
— Нет, не меньше, — Бекмурад-бай словно задался целью подтвердить нелестное о себе мнение, — в городе кругом враги. Однако чем жить поодаль, на виду лучше жить среди врагов — меньше заметен будешь.
— Постарел ты, брат, — с сожалением сказал Аманмурад, — годы твой подошли к ближнему водопою, на дальних выпасах им уже не бывать.
«Щенок! — со снисходительным презрением подумал Бекмурад-бай, поняв прозрачный «намёк Аманмурада. — Щенок! Ещё уши не обрезаны, а ты уже на матёрою волка кидаешься! Щёлкнуть бы тебя в нос, чтобы на брюхе полз, повизгивая и землю хвостом колотя! Да нет, пожалуй, не поползёшь, кусаться захочешь, а нам с тобой, брат, грызть друг друга не с руки… Ладно, так и быть отпущу тебе до времени твою непочтительность к старшему. Больше того, скажу тебе одну вещь, порадую, чтобы вы со своим глупым Исранилом не считали Бекмурад-бая одряхлевшим верблюдом, у которого нижняя губа свесилась и колени в обратную сторону выгибаются».
— У каждого возраста есть и свои недостатки и свои достоинства, младший брат, — с плохо скрытой иронией произнёс Бекмурад-бай. — У молодости — полное сердце и пустая голова, у старости — наоборот, а зрелость обладает и тем и другим. По твоим намёкам я понял, что ты осуждаешь меня…
— Не осуждаю, джан-ага, нисколько не осуждаю, у меня права нет осуждать тебя! — поторопился исправить оплошность Аманмурад.
— Хорошо, не осуждаешь, — великодушно согласился Бекмурад-бай. — Будем считать, что выразил сомнение… или лучше — озабоченность: в самом ли деле старший рода призывает к покорному бездействию и холит свои руки сам. Твоя озабоченность мне понятна, и я отвечаю на неё: нет, младший брат, я призываю не к покорности, а к сохранению и накоплению сил для предстоящей борьбы, в которой должен восторжествовать туркменчилик. Если терять пшеницу по зёрнышку, то в день посева будут пустыми ладони, а день жатвы не наступит никогда. Ты понял меня, младший брат?
— Понял, джан-ага, понял, — покорно согласился Аманмурад, посмеиваясь в душе и недоумевая, с чего бы это столь велеречиво стал изъясняться Бекмурад — прямо имам, а не джигит!
— Хорошо, если понял, — кивнул Бекмурад-бай. — Теперь я отвечу на вторую часть твоего сомнения: нет, я не сижу, сложа руки. Я не произношу прямых слов против Советов большевиков и коммунистов — это опасно и неубедительно. Это даже вредно, как вредно заливать с верхом молодые побеги — они погибнут. А вот если ростки сомнений, которых в тёмной массе людей полным-полно, если ты их будешь поливать осторожно, они со временем дадут нужное тебе зерно. Понятно?
