— Не-е, — снова тянет дед Хэччо. — Из норы петлей вытащил. Дровозаготовители возле Омолона деревья пилили, а там нора. Вокруг шерсть заячья, перья от куропаток, кости разные. Они подумали, там лисица живет, с ружьем в кусты спрятались, а из норы собака вылезает. Наверно, убегала от кого-то из охотников, а может от пастухов? Бывают собаки очень гордые, их чем-нибудь обидят, они в тайгу убегут и живут там, все равно, что дикие. Вот и эта так. Дровозаготовители ее застрелили, потом мне говорят: «Там собака лежит. Можешь шкуру снять. Пригодится».
Когда война была, нас заставляли всякую чепуху заготавливать. Даже с бакланов, утка такая есть, каждый должен был сдать двадцать шкур. Из собак тоже сдавали.
Я пошел в распадок, нашел собаку, а она вся замерзла. Нарубил веток, устроил большой костер, жду, когда собака оттает, чтобы шкуру снять хорошо, а из норы, где она раньше жила, щенки выглядывают. Маленькие, проворные, глаза блестят, и уши вот так наставляют. И что интересно — совсем не пищат. Голодные, наверно, мать давно убили, а все равно не пищат. Даже звука не слышно. Из норы немного высунутся, посмотрят и снова спрячутся. Я петлю сделал и быстро одного поймал. Потом шкуру с этой собаки снял, а щенка за собою повел. Дровозаготовители говорят, что не будет щенок за тобою бежать, а он все равно побежал.
— А остальные щенки куда подевались? — спрашиваю деда Хэччо.
Тот разводит руками:
— Куда им деваться? Сдохли или совсем замерзли. Тогда морозы сильные были, а мне только один был нужен. Шкура из них плохая, даже рукавицы не пошить. Из баклана и то лучше.
— Как вы его назвали?
— Так и назвал — Мэнни. Дикий, значит. Хорошая собака. Утром еще сплю, а она уже в тайгу убежала, белку отыскала и лает. В ярангу совсем но ходила. В кустах гнездо сделает, чтобы дым даже туда не доходил, и там спит. Никакого мороза не боялась, а костра сильно боялась. Ни разу близко не подходила. Я ее зову, она только посмотрит и отвернется. Даже хвостом не шевелит. Ела тоже очень мало. Эти гады, — дед Хэччо ткнул пальцем в сторону Чивкичана, — целый день ели бы и все равно голодные. Мэнни одну белку сваришь — на два дня хватало. Тоже, как Чивкичан, играться любила. Только Чивкичан листьями, а Мэнни перьями. Найдет то место, где лисица или ястреб куропатку съели, и начинает перья лапами гонять. Наверное, помнила, как возле норы игралась.
Мы с нею три года охотились. В сорок четвертом я две тысячи белок сдал. Больше всех. Мне костюм американский и премию дали. Часы дали, чтобы в кармане носить. С крышкой. Еще четыреста рублей дали. Даже в газете писали. Тогда белки много было. Сейчас всю соболь съел. — С огорчением заканчивает свой рассказ дед Хэччо и тут же добавляет. — Совсем дураки! Всю белку соболю скормили.
— А на крупного зверя с нею охотились?
Дед Хэччо вопросительно смотрит на меня:
— На какого — крупного?
— Волка или медведя?
— Зачем — на волка? Волка она никогда не трогала. Волки у нас бывают больше оленя. Они любую собаку, даже как Гэлрикэ, пополам за один раз перекусят. А медведей она хорошо гоняла. Росомаху и рысь тоже гоняла, только ночью. Когда еще совсем темно, загонит росомаху на лиственницу и до утра сторожит, чтобы я, значит, пришел и застрелил. Говорю, хорошая собака была.
— А куда она девалась?
Дед Хэччо пожимает плечами:
— Наверное, снова в свою нору убежала. Я у буксундинского пастуха на патроны от винчестера щенка выменял. Хотел двух собак держать. Мэнни собака хорошая, только ночью с ней всегда скучно. Спрячется совсем в свое гнездо или убежит на всю ночь зверя искать, и до утра ее нет. Сидишь совсем один и не знаешь, может к тебе медведь подкрадывается или человек плохой, чтобы убить. Тогда лагеря с заключенными везде были, могли запросто убить. Очень много всяких заключенных из лагерей бегало. Бывали случаи, людей убивали, чтобы карабин потом забрать. Вот я щенка у охотника и выменял. А Мэнни это не понравилось. Схватила его зубами вот так, чуть не задушила. Я ее наругал, она обиделась и даже кушать совсем не стала. Утром из яранги вышел, а ее уже нет. Четыре дня никуда не кочевал, думал, прибежит. Все равно не прибежала. Я же говорю, наверно, к своей норе вернулась.
— Вы туда не ходили?
— Собирался. Вечером подумал, пойду к норе, а огонь в костре сильно пыхнул. Прямо искры из него. Это, значит, он сердится. Не хочет, чтобы я к норе шел. Я и не пошел…
ДЕД ХЭЧЧО
Нигде в мире так не рады гостю, как в стойбище оленеводов, но дед Хэччо не любит директора совхоза и, когда тот прилетел в нашу бригаду, даже не пошел к вертолету. Деду Хэччо привезли заказанные им же по рации продукты и березовые заготовки для нарт, а он, лишь увидел спускающегося из вертолета директора, отвернулся и сбежал к реке. И это в то время, когда кроме нас двоих в стойбище ни одного мужчины.
Я помог директору разгрузиться, объяснил, где искать стадо с пастухами и, дожидавшись, когда вертолет поднимется в воздух, отправился к деду Хэччо. Тот сидел у разведенного на берегу небольшого костерка и время от времени подкладывал в него тонкие лиственничные ветки. Делал это он очень аккуратно, словно подкармливал живое существо. Впечатление усиливалось тем, что дед Хэччо все время разговаривал с костром. При этом кивал головой, разводил руками и хмурил брови. Ни дать, ни взять — сошлись два давних приятеля и коротают время за приятной беседой.
У меня с дедом Хэччо самые дружественные отношения. Недели две тому назад у него загноилась царапина на руке. Сначала он лечил ее тем, что давал полизать своему чернышу Гэлрикэ, но собачья слюна помогала мало и дед уже собирался лететь в поселковую больницу. Я отыскал в бригадной аптечке мазь Вишневского, сделал три перевязки и все прошло. Теперь дед Хэччо то и дело приглашает в свою палатку пить чай, а вчера обещал отвести в ущелье, из которого выглядывает кость очень большого зверя.
Я опустился на галечник, тоже положил в костер несколько веточек и поговорил с костром. Поблагодарил за то, что хорошо меня греет, и попросил больше не сжигать наши вещи. А то вчера, заигрались с Прокопием в карты — глядъ, от рюкзака остались одни застежки.
Потом мы с дедом Хэччо долго сидели и наблюдали, как веточки схватываются пламенем, пыхкают струями дыма и, изогнувшись червячком, рассыпаются. Дед все еще переживал случившееся. По давнему обычаю его рода, он обязан приветливо встретить каждого прибывшего в стойбище, пригласить в гости, поделиться куском мяса или рыбы. Если человек плохой, ему следовало сказать об этом в глаза. Опять же, хорошо накормить, дать в дорогу еды и только потом выпроводить из стойбища. А прятаться вот так — не по-мужски. Ему — старому человеку подобное не пристало.
Когда-то наши олени принадлежали колхозу, председателем которого был камчадал Елисейкин. Камчадалы никогда не имели оленей и ездили только на собаках. Этот же запросто управлял оленьей упряжкой, мог один окарауливать трехтысячное стадо и на всех бегованиях забирал призы. За это его избрали председателем колхоза. Елисейкин ни часу не сидел в конторе, гонял на оленьей упряжке от стойбища к стойбищу, помогал пастухам, пил с ними спирт и, если кто терял оленей, колотил палкой.
Когда колхоз стал совхозом, председателя заменили приехавшим из Украины директором. Тот выстроил для оленеводов несколько двухэтажных домов, поставил на оленьих маршрутах жилищные комплексы, построил мастерскую по выделке кож. Заработки у пастухов стали хорошие, везде трактора, вездеходы, рации. Кажется, что еще людям надо? Они же директора не любят и все.
Отправляю в огонь очередную веточку и, дождавшись, когда она вспыхнет, спрашиваю деда Хэччо:
— А вас этот Елисейкин палкой бил?
Дед Хэччо какое-то время молчит, потом вдруг счастливо осклабивается, крутит головой и произносит:
— Бил. Конечно! Два раза крепко палкой бил. Я пьяный новую палатку сжег, потом олени десять мешков американской муки на фактории съели, он меня нормально палкой бил, которой оленей погоняют, потом мы с ним пили чай и спирт. Три больших чайника за один раз выпили. Ножами менялись. Хороший председатель был.
— А директор плохой?
— Очень плохой. Я в контору пришел, кухлянку снял, от снега выколачиваю, а он говорит: «Иди на улицу выколачивай. Здесь нельзя, здесь кабинет». А как я пойду на улицу выколачивать, там все равно новый снег идет.
Потом он меня спрашивает: «Что надо?» Надо, говорю, деньги. «Иди, — говорит, — получи в кассе». «Еще что, — говорит, — надо?» Надо, говорю, новые полозья нарты делать. Он бумажку написал. «Иди, — говорит, — получи в мастерской. Там заготовок сколько хочешь. Что еще надо?» Надо, говорю, путевку на курорт ехать, спину лечить. «Зимой, — говорит, — поедешь. Будет путевка. Мы знаем». А как он знает, что у меня спина болит? Я ему не говорил. Он снова говорит: «Что надо?» Ничего, говорю, не надо. Вертолет, говорю, надо. В стойбище лететь хочу. «Завтра будет вертолет, — говорит. — Иди, не мешай работать». Разве такой директор бывает?
