— Моя никогда не врать, — гордо расправил плечи Итолунгу. — Моя только правда говори. Моя старый, моя все знает. Я дитя совсем была, но моя помнить, как старый Игнози из могила Куатаниме подняла, жить его заставила!
— Расскажи мне про этот камень, Итолунгу, — умоляюще протянул Пелевин, в глазах которого полыхнуло пламя надежды. Поверь, мне очень надо!
— Вижу. Нада, – кивнул головой старый жрец. — Расскажу твоя о камень. Только твоя его не найти. Тама совсем–совсем близка большие карали банталима стоят. Ким–Бер–Ли называется. А твоя к белая банталима нельзя. Убьют они твоя. Твоя туда только с большая война прийти сможет, а где такая война твоя взять?
— Знаешь, Итолунгу, с тех пор как Господь создал человека, люди убивают друг друга, — задумчиво протянул Пелевин. — Так что, были бы люди, а война сама собой найдется…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1 октября 1889 года. Борт парохода «Одиссей»
— Доброго утречка, Николай Дмитриевич! – Арсенин, войдя в кают–компанию, приветливо улыбнулся третьему штурману Полухину, горестно склонившемуся над чашкой чая. — Что ж вы в одиночестве, без всей честной кампании чаем наливаетесь?
– И вам здравствовать, Всеслав Романович, – качнул тяжёлой головой Полухин. – Да, вот, решил душеньку безгрешную побаловать…
– Сдаётся мне, – потянул носом Арсенин, – не безгрешностью тут пахнет, а spiritus vini несёт изрядно, — капитан, мгновенно растеряв всё благодушие, нахмурил брови. — Это с какой же радости вы, любезный, такими ароматами благоухаете?
– Вы, Всеслав Романович, про меня зря худого не думайте, — уныло пробормотал штурман. — Видит Бог, если и есть тут моя вина, то небольшая.
Видя, что Арсенин нетерпеливо вздернул бровь в немом вопросе, он продолжил:
— Я после всех этих нервотрёпок заснуть никак не мог. И спать охота до жути, и сна ни в одном глазу, вот и зашел к Петру Семеновичу в лазарет. Он меня выслушал, головой покивал и шасть за ширму. Пару минут он там какими–то склянками звенел, колдовал, не иначе, после выносит мне стакан гранёный. В стакане розовенькая жидкость по самый край плещется, мятой да еще чем–то вкусненьким отдаёт. Карпухин мне стакан в руку сунул, пейте, говорит, батенька, и не по чуть, а до дна. Я–то думал он мне лекарство какое дает, да весь этот сиропчик в два глотка и жахнул… Только тогда и понял, что это за лекарство, – спирт! Хотел побраниться, а не тут–то было. Сначала у меня дыханье сперло, а как продышался, повело меня… Сижу на кушетке, икаю только да глазами бестолково хлопаю. Я ведь никогда больше двух–трех бокалов вина и не пью. Доктор вестового кликнул, наказал до каюты довести и спать уложить. Спал и вправду, как усопший, только теперь на свет белый глядеть мочи нет…
— И впрямь – невелика вина, — усмехнулся Арсенин. — Только позвольте всё же поинтересоваться, какие это душевные терзания бравого штурмана в сопливую институтку превратить способны?
— Ну как же, Всеслав Романович? — в свою очередь удивился Полухин. — Сначала пираты эти, потом шторм…
— Это ты, про какой шторм тут вещуешь, Коленька? – донесся с порога кают–компании удивленный возглас Силантьева. — Про ту болтанку третьего дня? Так то ж не шторм — одно название. Там и пяти баллов–то не было, нашел, с чего переживать…
— Из–за шторма, хоть он восьми баллов будь, и я переживать бы не стал, — возмутился штурман. — Только когда я с вахты сменился и по трапу спускался, шкерт рассупонился и чуть голову мне не снес! А следом — рында — фью–ить – сорвалась и в паре вершков от моего носа пролетела. А весу в той дуре бронзовой не менее пяти фунтов будет… Что вы мне не говорите, а примета это паршивая – быть беде. И если не сами потонем, то на войну приплывём.
— От такого пассажа и я бы перепугался, — первый штурман, представив себе пролетающую мимо рынду, озадаченно хмыкнул. — Ну, а пираты–то, тебе, чем не угодили? Хоть убей меня, не припомню, чтобы и там рында летала… Не знаю, как ты, а лично я, от визита этих скоморохов, громадное удовольствие получил.
— И не говорите, Алексей Степанович, я тоже давно так не веселился, — коротко хохотнул Арсеньев. – Такой спектакль, никакой оперетты или варьете не нужно…
На какое–то время в кают–компании воцарилась тишина, каждый вспоминал о событиях минувших дней.
Двумя днями ранее, «Одиссей», пользуясь пусть и несильным, но попутным ветром неторопливо шел вдоль берега. Район был судоходным и потому на невзрачную шхуну, вынырнувшую из–за ближайшего мыса, внимания никто не обратил. Умело лавируя под ветром, старенькое суденышко приблизилось к «Одиссею», встало на параллельный курс и пошло бок о бок. Вахтенный штурман уже собрался послать вестового, дабы тот выяснил, чего хотят самозваные соседи, когда на леерах «Одиссея» повисли трезубые кошки и на палубу парохода шустро забрались пятеро оборванцев. То ли загорелые дочерна европейцы, то ли арабы из прибрежных племен. Чумазый, под стать своему кораблику, «гость» грозно встопорщил скудную бороденку и, выхватив из–за пояса револьвер, что–то грозно проорал в сторону мостика. Здоровался, наверное. Вслед за предводителем остальные, выхватив припрятанное до поры оружие, рванулись на встречу к матросам из палубной команды. Один из пиратов на бегу вмазал по скуле Семену Котову, и это стало его роковой ошибкой.
Сеня, не обращая внимания на мелькающий перед глазами клинок, коротко, без замаха впечатал пудовый кулачище в брюхо обидчику. Тот моментально поперхнулся боевым кличем и, выпучив глаза, рухнул на палубу. Котов тут же подхватил обмякшее тело и швырнул его навстречу оторопевшим от зрелища скоротечной расправы пиратам. Бросок оказался удачным – головореза, стоящего ближе к планширю, смело за борт, а бедолага, послуживший метательным снарядом, не подавая признаков жизни, безвольно обвис на леере. Пиратский атаман, возмущенный таким недружелюбным приёмом, навскидку выпалил в Сеню из револьвера. То ли трясущие от гнева руки сослужили плохую службу, то ли по жизни пират был неважнецким стрелком, но предназначавшаяся Котову пуля по занятной траектории ушла вверх и врезалась в бок рынде. Обиженный колокол сверкнул медным боком и, издавая несколько запоздалый сигнал тревоги, зычно брякнул тяжелым языком. Впрочем, в сигнале уже не было необходимости: Корено, Василёк и Ховрин, выскочили на палубу и, не тратя времени на выяснение обстоятельств, слажено заработали кулаками. В считанные минуты группа захвата была разбита в пух и прах. Предводитель пиратов, получив от Василька удар в челюсть и одновременный апперкот от Ховрина, влип спиной в мачту и обессилено стёк на палубу. Коля Корено, демонстрируя превосходство одесской школы уличной драки перед всеми другими единоборствами мира, резким ударом сломал нос незадачливому противнику. Пока разбойник, разбрызгивая кровавые сопли, отлетал к планширю, одессит, звучно хэкнув, выбил последнему остававшемуся на ногах пирату пяток зубов и вторым ударом отправил его в нокаут.
Желая изменить ход битвы в свою пользу, на борт «Одиссея» попытались вскарабкаться еще несколько злодеев, но их старания были тщетны. Едва голова очередного любителя легкой наживы показывалась над планширем, как от кого–нибудь из стоявших подле борта матросов следовал жесткий удар и незадачливый флибустьер с криком (или без) летел в море, а тот, кому особо не везло, – на палубу собственной шхуны. И к тому моменту, когда, в сопровождении вооруженных винтовками моряков, прибежал старпом, желающих взобраться на борт парохода не наблюдалось. По крайней мере, на баке. Политковский уже собирался дать отмашку на мостик, мол, победа за нами, как вдруг на юте нестройно громыхнул залп, и вражеский свинец препротивно застучал по переборкам. Пятеро доморощенных корсаров, не смирившись с поражением основной команды, тишком взобрались на корму и, воспользовавшись, тем, что внимание экипажа «Одиссея» приковано к шхуне, дружно (но необдуманно) бросились в атаку. И очень даже может быть, что какого–никакого успеха они бы добились, если бы не шальная пуля, которая, разбив иллюминатор, влетела на камбуз и серией рикошетов учинила там погром. Кок Галактион подобного обращения с вверенными ему провизией и имуществом не стерпел и, прихватив с собою Троцкого, вылетел на палубу с кастрюлей кипятка в руках. Его он и выплеснул прямо в харю чересчур резвому стрелку. Приятели ошпаренного под аккомпанемент визга и стонов дружно защелкали затворами. А кто–то даже успел выстрелить. Один раз. Времени на продолжение пальбы у флибустьеров не оставалось: из недр машинного отделения на палубу, хищно щелкнув кожаным кнутом, выскочил голый по пояс Туташхиа. Раздосадованный нелепым нападением (и чисткой колосников), горец злобно оскалил зубы и перетянул бичом ближнего к нему пирата по лицу. Уронив винтовку на палубу, разбойник схватился за морду. Из–под пальцев пробивались пузыри крови, алой, в лучах равнодушного ко всему солнца. Пока тот завывал от боли, перемазанный сажей абрек принялся лупцевать незадачливых джентльменов удачи столь яростно, что подоспевших на помощь Туташхиа матросов, те восприняли, как избавителей.
