– Не понимаю, – сказал я. – Ведь среди еврейского населения самый большой процент миллионеров. А действительно верующие фанатики, на которых держится их религия, живут в нищете. И ведь эти миллионеры знают это, а не хотят помочь. – Роза подумала и сказала:
– Они дождутся революции. – В воскресенье я поехал в Манхэттен на очередную выставку в Уитни музее, где, наконец, согласились выставить всего три картины Збигнева, как редкий пример вторжения изжившего себя реализма в современное творчество. Одна из его картин была мне знакома по Бостону. «Минуты невинного счастья». Збигнев был в окружении посетителей музея. Он давал интервью какому-то корреспонденту. Очевидно, «изживший себя реализм» привлекал публику больше чем скучные абстракции. Збигнев заметил меня, снисходительно кивнул через головы окружающих его людей. Когда корреспондент отошел, я подошел к Збигневу, поздоровался, сказал:
– Я читал в «Нью-Йорк таймсе» статью об этой выставке. Кажется, абстракциям пришел пиздец. – И я указал на другие картины в зале, аккуратно выведенные городские пейзажи.
– Хуйня, – возразил Збигнев. – Это так называемый фотореализм. Художник проецирует диапозитив на полотно и раскрашивает его по готовым контурам. Авангардизм крепко засел. – Несколько человек прислушивались к нашему разговору, и Збигнев повысил голос: – Почему это называют авангардизмом? Абстракции существуют уже почти столетие. Им уже давно пора выйти из моды. Но дилеры и критики поддерживают его. Это им выгодно. А невежественная публика верит критикам. – Тут он взял меня под руку, и мы прошли в следующий зал. Здесь были абстракции. Публики не было. Я сказал:
– Никого нет. Публика не интересуется абстракцией.
– Я срал на публику. Картины покупает не публика, а миллионеры, которые верят своим дилерам. – Тут я рассказал Збигневу о встрече с молодым евреем, готовым на любую работу за несколько долларов. Збигнев умел слушать. Его никогда не интересовали чужие рассуждения. Рассуждал он сам. Его интересовали конкретные случаи. Я сказал: – Еврейская сплоченность держится на их религиозных убеждениях. Почему же ни один Ротшильд не хочет помочь этому религиозному фанатику? – И Збигнев сказал:
– Они дождутся революции. – Точно такие слова сказала Роза. Далекая от политики медсестра и тщеславный художник думали одинаково. Я спросил:
– В Бостоне твои картины покупали?
– Все проданы. Кроме «невинного счастья». Я завысил ее цену. Пятьдесят тысяч. В Бостоне нет приличных покупателей. Здесь мне дают эту цену, но я решил ее не продавать. Имею же я право иметь частную коллекцию своих картин! Остальные картины в Бостоне купили. Твой портрет тоже, где ты в одних шортах.
– Кто же меня купил? – поинтересовался я, сразу вспомнив о Глории и Натали.
– Какой-то серьезный джентльмен. Я занес его в картотеку покупателей. Нет, он не педераст, хотя педерасты любят обнаженные мужские натуры. На выставке он сразу подошел к моим картинам, не глядя на другие. Я не успел доделать некоторые тени, ты это помнишь, поэтому честно приписал слово «этюд». Это снижает стоимость. Я проставил цену три тысячи. Когда он заговорил о покупке, я сказал, что продам только за шесть тысяч. Он безоговорочно подписал чек, так что мне ничего не оставалось делать, как безоговорочно отдать картину. – Слова Збигнева меня встревожили, хотя я не показал виду. Что за джентльмен, который, не глядя на другие картины, подошел к картинам Збигнева и сразу купил мое изображение, будто специально пришел на выставку, чтобы купить этот этюд, на котором я чем-то напоминал человека из моей первой жизни. Я спросил:
– Он живет в Бостоне?
– Он дал мне вашингтонский адрес. Так что твое изображение теперь висит в частной коллекции в столице наших прославленных штатов. – Я хотел спросить имя этого джентльмена, но почему-то не спросил. Вероятно, Збигнев не помнил его имени, иначе он бы сам назвал его. Однако, он сказал, что занес его в свою картотеку, значит, имя его там числилось.
В субботу, когда после второй молитвы, в кухне собрались мужчины, чтобы выпить кофе, а некоторые и вина, разговор зашел о Белой синагоге. Это была синагога на Восьмой стрит. Я был занят выносом мусора и укладкой его в большие пластиковые мешки, которые следовало в понедельник на рассвете вынести на улицу к приезду мусорного трака. Мельком я услышал, как Дэвид, старый еврей, мой сосед по дому, устроивший меня на работу, сказал, что до Белой синагоги ему далеко ходить. Я уже хотел спросить его, зачем ему нужна Белая синагога, но Кенни сказал, что ему ходить еще дальше. Ицхак сказал:
– Кенни, ты же все равно продаешь свой дом, так что можешь поселиться в любом месте, хоть в Манхэттене. – Все рассмеялись. Я не понял. Когда они разошлись на следующую молитву, кухню оккупировали дети, поедая оставшиеся кексы и допивая кофе. Конечно, они полезли в холодильник, где были торт и фрукты, но я их как следует шуганул. Черноглазый Сол спросил:
– Антони, а когда синагога закрывается?
– Вечером, – ответил я.
– Нет, я не о том. Когда синагога закроется насовсем?
– Когда наступит конец света, – ответил я. И тут Ента, кудрявая семилетняя девочка сказала:
– А все говорят, что синагога закроется осенью. – Вошедший в кухню Иони, возразил:
– Не закроется, а перейдет в другое ведомство. – Это меня заинтересовало, и я спросил:
– Иони, это в какое ведомство?
– Бруклинской общины. – На другой день я пришел в офис, чтобы спросить Хаю, что происходит с синагогой. И она под большим секретом сказала, что они больше не могут содержать синагогу и передают ее Бруклинской общине, которая организует здесь курсы для евреев эмигрантов под началом Наяны, нью-йоркской еврейской организации. Таким образом, мне и самой Хае придется искать другую работу. Через неделю Шали устроил совещание правления синагоги. Для этого я накрыл стол в бэсмедраше белой пластиковой скатертью и помог Ицхаку расставить нарезанный торт, кока-колу, вино и пластиковую посуду. У собравшихся был озабоченный вид, но после двухчасового совещания под действием выпитого вина у них поднялось настроение, и они стали расходиться с шутками и даже смехом. В бэсмедраше остались Раби, президент Шали и Кенни. Шали вызвал меня, пригласил сесть к столу.
– Антони, ты уже знаешь: наша конгрегация расходится. Часть наших членов уже переходит в Белую синагогу. Некоторые остаются, это те, которые живут рядом. Службы в мэиншуле будут продолжаться и при новом руководстве. Уже завтра Наяна начинает переделывать наши помещения в свои офисы. У них свои работники. Хая ищет новую работу. Тебе тоже это предстоит. Мы все уже привыкли к тебе. Нам очень жаль расставаться. Ты любишь оперу? – Последний вопрос удивил меня.
