возможно, не просто симптом смятения, но еще и его причина. Перемещенное лицо не только находится не в том месте, но еще и ведет — хотя бы по собственным ощущениям — не ту жизнь. Это, впрочем, не означает, что, если оно ведет не ту жизнь, или живет не в том месте, или взяло новое имя, или говорит и пишет на новом языке, где-то существует реальная жизнь, реальный дом, язык. Изгнание затмевает само понятие дома, имени, родной речи. Изгнанник забывает то место, откуда он изгнан.
Расскажу вам несколько притч.
Есть одна «история», которая неизменно веселит моих друзей. Когда я прихожу к своему другу А. на ужин в его доме на Риверсайд-драйв на Манхэттене, все обычно происходит примерно так. В какой-то момент — мы как раз смотрим, как солнце садится, застилая мерцающими оранжевыми тенями прозрачные воды Гудзона, — неизменно появляется небольшая баржа, принадлежащая компании «Серкл-лайн», и А. неизменно произносит, чтобы меня подразнить:
— А, да, bateau mouche[29]. Похоже, мы в Париже.
Он попадает в точку, и я знаю, что он это знает, как вот он знает, что я знаю, что он знает. Неважно, воображаю ли я себе, что оказался в Париже, или вспоминаю Париж — в рамках этой истории память и воображение взаимозаменяемы. Сам ты здесь, мысли твои где-либо еще. Или в более мрачных тонах: тебя здесь нет. Но все остальное здесь.
Или в тонах еще более тревожных — и это напрямую связано с представлением о самоосознании, которым со мной когда-то поделился выживший в холокосте: «Часть моей души, — сказал он, — так за мной и не последовала. Не взошла на борт судна. Просто осталась там».
Не знаю, что это означает. Но на меня его слова произвели сильное впечатление, и чем больше я о них думаю, тем истиннее они звучат: «Часть моей души за мной не последовала. Часть моей души не со мной, никогда со мною не будет». Французский философ Мерло-Понти любил говорить о синдроме фантомной боли, при котором люди, пережившие ампутацию, чувствуют непереносимую боль в конечности, которой у них уже нет. Память порой подбрасывает чувствам то, что чувства, говоря реалистически, ощутить уже не в состоянии. Однако внезапно именно благодаря этому мнемоническому параллаксу, теневому двойнику, искажающему все вокруг, мы вспоминаем, что постоянно разрываемся напополам. Отрываемся от своего прошлого, дома, от себя.
Ощущение отрезанности от себя или пребывания в двух местах одновременно выглядит так, будто на том прежнем месте мы оставили ампутированную конечность: от нас отделили нечто и не позволили взять с собой — руку, бабушку или дедушку, маленького братишку. Вот только рука не засохла, а ни бабушка с дедушкой, ни братишка не умерли.
То есть я здесь, на другом берегу Атлантики, а рука там, за Гибралтаром. Можно вернуться, отыскать руку и приставить ее на место?
Нет, конечно! Но не потому, что рука не подойдет. Не потому, что я научился жить без нее или приобрел новую, даже лучше. Пугает мысль, что я сегодняшний — это уже не тело за вычетом руки. Скорее наоборот. Я — рука, выполняющая работу целого тела. Тело осталось там. Уехать смогла только рука. На борт судна взошла лишь часть меня, причем не столь уж обязательная.
Я где-либо в другом месте. Таково значение слова «алиби». Оно означает «где-либо в другом месте». У некоторых людей есть идентичность. У меня — алиби. Я — тень самого себя.
Неудивительно, что в обществе друга А. я думаю про bateau mouche. Неудивительно, что иногда ужин в его доме кажется мне необязательной натяжкой, что контакт между нами остается касательным, незавершенным, неудовлетворительным. Значительная часть меня сейчас не со мной. Как же я могу быть с ним, в Новом Свете, где я и сам не с собой, ведь часть меня где-либо в другом месте?
С другим моим другом, Б., мы придаем этой истории еще один виток. Как-то вечером в пятницу прошлой весной мы шли по запруженной народом, мощенной булыжником главной улице Вильямсбурга в Бруклине, которая — это мы оба ощутили мгновенно — по ощущению очень похожа на узкую праздничную людную летнюю площадь в Эксе, или в Портофино, или в Сан-Себастьяне, и тут мой друг Б. вдруг посмотрел на меня и выпалил:
— Я знаю. Чтобы до тебя хоть как-то дошло очарование этой улицы, чтобы ты вообще на ней оказался, тебе необходимо подумать, что ты вон там.
Он прав. Без подобной транспозиции я не умею переживать настоящее. Мне нужен этот окольный путь, эти повороты, эти алиби, эти истории, идущие вразрез с фактами. Чтобы утвердиться в здесь и сейчас, мне нужны эта завеса, этот задник, этот обман.
Подруга В. — добавим еще один изысканный завой спирали.
— Чтобы действительно проникнуться этим вечером, тебе нужно находиться здесь, думать, что ты там, и воображать, что ты здесь мечтаешь оказаться там.
Сейчас поясню. В. живет в Париже. Несколько лет назад, в середине сентябрьского дня, я вдруг страшно заскучал по Парижу — можно было бы назвать это тоской по дому, будь Париж моим домом, — но это, как ведомо всем моим друзьям, не так. Я решил позвонить по телефону в Париж любезной моей В. Когда она сняла трубку, я спросил, как там в Париже. Ответ меня не удивил:
— Пасмурно. В Париже в последнее время постоянно пасмурно. И никаких изменений.
Ну я, разумеется, именно таким Париж и помнил.
— А как там в Нью-Йорке? — спросила она.
Она скучала по Нью-Йорку. Я скучал по Парижу.
Я находился не там, где находилась она, а там, где она хотела находиться; при этом там, где, как мне казалось, хотел находиться я, находилась она.
Когда несколько месяцев спустя пришло мне время ехать в Париж, я позвонил ей снова и сказал, что, хотя очень люблю Париж, путешествия мне не по душе. Кроме того, в Париже мне не расслабиться, мне бы куда больше хотелось остаться в Нью-Йорке и воображать себе дивные парижские ужины.
— Ну разумеется, — согласилась она, явно закипая. — Поскольку ты едешь в Париж, ты не хочешь в Париж. А вот если бы ты оставался в Нью-Йорке, то хотел бы оказаться в Париже. Но раз ты все-таки едешь, а не остаешься, сделай мне одно одолжение. — Голос ее щетинился от ехидства. — Когда приедешь в Париж, подумай, что ты в Нью-Йорке и хочешь в Париж, — и все будет хорошо.
С подругой Г. добавим еще завой спирали. Мы сидим на ее террасе в
