Хотелось спать. Иза чувствовала себя снулой зимней рыбой. Ее плавники едва шевелились в мутном иле. Фосфоресцирующие очи следили за ней из слоев воды, но она засыпала, засыпала гипнотически, безотчетно, безвыходно…
Из неуместного сна ее вывела нашатырная волна знакомого свиного пота. Рука Бориса Владимировича потрясла блокнотом перед Изиным лицом.
– Что вы думаете об этом?
– О чем?
– О злостных… ошибках вашего друга, Изольда Готли-и-и-иб! – тонко, с подвыванием взвизгнул парторг. От привычного хладнокровия в его голосе не осталось и нотки, голос наконец-то принял участие в том, что переживалось на лице.
Сидящие за столом испуганно сжались, словно тупик стола переместил их в тупик лабиринта, где…
– Мы вас предупреждали, Изольда! – загромыхал Минотавр Владимирович в накренившихся, обитых мебельной фанерой пещерных стенах. – Мы уверены: Гусев обсуждал, осуждал при вас, а может, и вместе с вами действия партии и правительства! Мы больше не намерены миндальничать с опасным субъектом! Предателям следует дать урок, чтобы другим было неповадно! Их надо гнать из учебных заведений, из общества, из советской страны, гнать вон! Вон!
Голову Изы от виска до виска обхватил железный обруч. Страх ледяными копытцами заскакал по позвоночному столбу, взмыкивая на каждом позвонке: мы, мы!.. Мы!!! За уверенным местоимением, коротким и в то же время беспросветно множественным, Иза узрела сотни, тысячи исходящих ненавистью борисов владимировичей – серо-белесое облако свирепых мошек. Вернее, блох. Мала блоха, да кусает больно… Иза почти физически ощущала, что зависшая над ее телом фанатичная толпа чует в ней насквозь аморального человека и вот-вот запустит в плоть кровососущие хоботки.
– Вы согласны, что Гусев – злостный нарушитель социалистического строя?! Отвечайте!
Ответить было невозможно. Сердце колотилось в горле, застревало в нем скользким комом. Иза боялась, что сейчас задохнется. Но и с Борисом Владимировичем творилось неладное. Он уже не мог сдерживать порывы благородного негодования. Рыхлая, бесцветная кожа лица, пользуясь редким моментом, призвала к себе, кажется, все нутряные краски от розовой до багровой. Крылья носа возбужденно трепетали, пот выступил над верхней губой…
– Вы разделяете преступные убеждения Гусева? Да или нет?!
Услужливая Лариса энергично подтолкнула по столу бумагу. Лист с конькобежным изяществом прокрутился по лаку стола и безошибочно застопорился перед Изой.
Текст был отпечатан заранее. Мушиные буковки тянули щепотки фраз, складывались казуистическими дорожками, мостиками (как же много вокруг насекомых), «…считаю поведение комсомольца, студента факультета КПР, несовместимым с… согласна, что отчислить его из института будет единственным правильным реше…»
Борис Владимирович выдернул из нагрудного кармана золотистую зацепку самописной ручки, подписавшей не один документ и вообще знавшей много. С силой, как рукоять ножа, воткнул ее в Изины одеревеневшие пальцы:
– Подписывайте!
Зрение Изы сузилось вместе с гортанью, вниманием, слухом и странно раздробилось. Мелькали картофельные ямочки на Милиных щеках, тоскливо-постное лицо проректора, глянцевые вишни Ларисиных глаз, сбрызнутых водицей пытливого рыночного интереса: почем нынче ваша дружба с Андреем? сколько стоит? на что в обмен?..
– Я… так не считаю, – почти беззвучно пошевелила Иза губами.
– Не считаете поведение Гусева недостойным? – разгадав по губам, уточнил парторг. – Отказ подписать честное признание прямо доказывает вашу вину!
Зрачки в расширившихся глазах Бориса Владимировича затягивали Изу в себя, как две черные проруби, пятна слились на вздутом флагом лице. Не вынеся натуги, парторг заверещал. Иза не расслышала что – в потный воздух тотчас же пала тишина. Длинная и глухонемая.
– Бюро комитета ВЛКСМ проголосовало единогласно, – пролез в безмолвную вечность осторожный проректорский вздох. – К чему лишний документ? Может, обойдемся без него?
– Что ж, тогда лично попытайтесь отчитаться перед горкомом, – едва слышно прошипел Борис Владимирович, свербя стол полыньями зрачков. – Или письменно. О нездоровом политическом климате во вверенном нам учреждении.
Не одна Иза подвергалась шантажу, сам проректор находился у экзекутора на крючке. Правда, легче от этого открытия Изе не стало. Он снова повернулся к ней:
– И-золь-да Гот-либ! Вы подвергаете остракизму не только себя, но и Ксению Степанцову. С Ксенией мы побеседуем с глазу на глаз… Но что Степанцова, вы подставляете под удар всех! Всех нас!
У окна задвигался человек, о котором Иза совсем забыла.
– Пора закругляться. – Декан постучал пальцем по стеклу наручных часов. – Завершайте ваше мероприятие.
Борис Владимирович истерично дернулся:
– Простите… Как прикажете понимать?!
– Довольно представления. Обед, – сказал декан угрюмо.
– Подписывайте, Готлиб, – захрипел парторг, – иначе ваша подруга вслед за Гусевым вылетит из института!
Иза зажмурилась, словно временная слепота могла создать иллюзию отстраненности: раз-раз-раз… меня здесь нет… Детский побег из реальности не помогал. К носу несся ядреный дух весеннего кабана. Мужская ненависть пахла свиньей. А может, ненависть вообще всегда так пахнет. Перо наугад прошелестело по листку. Никогда, никогда Иза не чувствовала себя так отвратительно.
– Гусев крал книги из библиотек, – спокойно произнес Борис Владимирович в одной из резиновых секунд. – Это чистой воды уголовщина. – Он как будто оправдывался.
Декан поднялся и положил руку подписавшейся на плечо:
– Вы свободны.
– Подождите, Иза, – напомнила о себе Мила и выронила на стол из ладони прозрачную голубую слезку – шпильку с бусинкой. – Вы потеряли на даче. Под кроватью нашла.
У двери Изу просифонило сквозняком, она бессознательно обернулась. В свинцовых глазах, бьющих, как всегда, навылет, светилось то, чего она ни разу в них не видела. Удовлетворение.
«Вы свободны». От кого, от чего она свободна? Иза шла по коридору и думала, что о постыдных вещах, случившихся на даче, ее никто не спросил.
Земля горела под подошвами. В институте повсюду были расстелены красные дорожки.
Глава 6
Любовь к апельсину
Пока Иза брела на чужих спотыкающихся ногах по аллее, каждый из квинтета ее судей распорядился отрезком времени сообразно своему настроению. Довольная Мила подкрасила губы у зеркала в гардеробе и переоделась в стильные брючки. Лариса отправилась в бюро сочинять инструкцию по борьбе с религиозными отрыжками прошлого. Проректор в столовой задумчиво возил по остывшему жиру нацепленной на вилку котлетой, жесткой и несгибаемой в отличие от его меланхоличного характера. То есть отсутствия характера, из-за чего проректор, несмотря на уважаемую должность, выглядел в своих глазах простофилей и оправдывался перед собой. Он часто так делал. Потом жил дальше.
Декан прихватил всеми забытую на столе бумагу. Шагал домой, вздыхая и хмурясь, несмотря на осень, которую любил. А день разыгрался спокойный, чудесный; без содействия ветра потихоньку летела под ноги листва, на обрывках паутины остро взблескивали лучи не по-осеннему яркого солнца. К открытому овощному ларьку выстроилась недлинная очередь за апельсинами. Взглянув на горку оранжево-красных шаров, декан вспомнил Новый год, голодные, но веселые детские годы, и самочувствие его немного улучшилось. Хотел было примкнуть к очереди, но передумал и пошел дальше.
Отойдя за угол, декан бросил вокруг опасливый взор и поднял камешек с асфальта. Завернутый в бумагу камешек саданул в голубей, бесстыдно спаривающихся на декоративной консоли здания. Потревоженные голуби загулькали и взмыли на крышу, где, возможно, продолжили приятное занятие наперекор инстинкту, повелевающему им предаваться любви весной. Однако и начиненная камешком бумага, вопреки желанию декана избавиться от нее, возвестила о своем возвращении возмущенным стуком у ног. Смешливо крякнув, декан подобрал неотвязчивый документ и уселся на скамью в ближайшей аллее.
Декан курил папиросы «Беломорканал», к которым пристрастился со времени безапельсинового детства, пока в урне один за другим догорали бумажные клочки с никому не нужной Изиной подписью.
…Достопочтенный парторг, с еще не сошедшими розовыми пятнами на лице, стоял в это время в кабинке мужского туалета над унитазом. Сладко постанывая и содрогаясь в победных конвульсиях, Борис Владимирович исторгал из себя остатки оскорбительного влечения. Иза так никогда и не узнала, что он был первым мужчиной, возжелавшим ее безудержно, яростно, почти смертельно.
Он не видел Суламифи все лето и едва не погиб с тоски. Но разлука тоже была любовь. Любовь и песнь, превратившаяся в молитву, и отчаянное заклятье, призванное уничтожить кусок горестно-сладкой памяти. Крепкую получил парторг встряску в весенней аллее. Точно ледяной водой его окатило, когда увидел свою возлюбленную рядом с негодным мальчишкой.
