Надеюсь, мое слегка сумбурное послание попадет по адресу. За окном уже светает (оказывается, я провел ночь без сна и даже не заметил). Последняя моя ночь. Через несколько часов я оденусь, положу в карман браунинг и выйду из дома. Письмо отправлю по дороге, я еще вчера присмотрел удобное почтовое отделение. Поэтому когда ты станешь читать эти строки, меня уже не будет на земле. Молюсь об одном: чтобы рука не дрогнула в нужный момент. Карл не раз наставлял: на дело нужно идти спокойным, свежим и отдохнувшим. Кажется, я опять его не послушался…»
— Опять вы? — с неудовольствием спросил Николенька, завидев на месте встречи у Аничкова моста уже знакомую фигуру — некоего господина в коричневом пальто и темном шарфе, неприметного, будто бы съежившегося от ветра, с таким же неприметным лицом (Николенька худо-бедно запомнил его лишь к третьему свиданию). — Я же сказал: буду давать сведения только вашему начальнику лично.
— Но вы должны понять, — прошелестел тот в ответ. — Его высокоблагородие хотят быть уверены, что ваша информация чего-то стоит. А иначе…
— Я отдал вам типографию на Васильевском.
— Благодарим покорно. С вами расплатились?
— Вполне, — буркнул Николенька. (Поздравляю: с тобой уже говорят как с полноправной «подметкой», взятой в штат и с заведенным формуляром по кадровому управлению… Впрочем, кто же ты на самом деле? Подметка и есть.)
— В таком случае непонятно ваше стремление входить в сношения с моим начальством напрямую, без посредника. Чем я вас не устраиваю? Впрочем, извольте, я передам их высокоблагородию вашу просьбу, хотя он и не склонен иметь дело с непроверенной агентурой.
— Непроверенной? — возмутился он.
Голос собеседника стал металлическим.
— Нам нужна Боевая организация. Конкретно — Летучий отряд Карла. Вы согласны давать о нем сведения?
— Да, да, — заторопился Николенька, остро и ясно ощущая пропасть под ногами. — Я согласен.
Типографию на Васильевском, принадлежавшую «Народной воле», курировала Верочка Фигнер, красавица и умница, дочь якутского губернатора, в числе лучших окончившая Бернский университет и примкнувшая там к революционному движению. После страшной волны арестов зимы 1909 года, оставшись одна из всего руководства партии, она взвалила на себя основную ее работу: разъезжала между городами, налаживая утраченные связи с остатками боевых групп, возила в маленьком ридикюле из синей кожи запрещенную литературу, принимала участие в террористических актах и издавала на собственные деньги газету левого толка. Ее взяли прямо за печатным станком, приговорив на закрытом суде (присутствовали лишь судья, прокурор и адвокат — журналистов и прочую публику безжалостно выперли за дверь) к смертной казни, заменив ее в последний момент на двадцать лет каторги. Григорий Лопатин, знаменитый и неуловимый террорист, влюбленный в Верочку, публично дал клятву найти и покарать предателя. Пусть, с каким-то сладострастным ужасом думал предатель. Лишь бы Ниловский согласился на встречу. Лишь бы поверил… И — оказался на расстоянии выстрела.
К этому плану — как к последнему средству — он пришел спустя две недели бесплодных поисков и никчемных кружений по петербургским улицам, под мокрым снегом вперемешку с ледяным дождем, меся ногами ноздреватую жижу на Литейном, раз за разом бросая взгляды на знакомый дом в глубине двора, сосредоточенно прогуливаясь по ненавистному Невскому и посылая неслышные проклятия Медному всаднику, равнодушному, как приказчик в писчебумажном магазине.
Шефа охранки ему удалось увидеть лишь однажды, издалека — тот садился в карету с зашторенными окнами. Спереди и сзади карету охраняли конные жандармы. Миг — и дверца захлопнулась, кавалькада резко взяла с места и отбыла в неизвестном направлении, чтобы больше здесь не появиться: Ниловский никогда не повторял дважды один и тот же маршрут.
— Хорошо, — медленно проговорил агент. — Будь по-зашему. Я устрою вам встречу — здесь, на этом месте, через два дня в обычное время.
— Как мы узнаем друг друга?
Агент улыбнулся.
— Он сам вас узнает.
Николенька сухо кивнул и пошел прочь, не оглядываясь. Его переполняла мрачная радость: скоро все решится. Неопределенность закончилась…
Комнатка, которую он снимал на Фонтанке, в доме предпринимателя Федора Евлампиевича Ипатьева, поражала своей убогостью — это была даже не комната, а каморка во флигеле, где с трудом помещались пара простых стульев, рассохшийся трельяж (изображение в зеркале раскалывалось на две половины — образ получался зловещий, почти мистический), вешалка для одежды, железная кровать и облезлый стол, придвинутый к окну.
— Вы, молодой человек, недавно пострадали от несчастной любви, — добродушно вынес вердикт домовладелец, бросив насмешливый взгляд на Николеньку.
— Вот как? Из чего же вы это вывели?
— Да из комнаты, которую вы предпочли снять-с. Такие апартаменты сродни веригам и власянице — прекрасное средство для умерщвления плоти. Чтобы, так сказать, роковые рыжеволосые красотки по ночам бессмертную душу не искушали, хе-хе. Ну, если вы только не мазохист и от кредиторов не скрываетесь.
— А может, я просто беден, как церковная мышь?
— Нет, уж это увольте. Те выглядят по-другому. У них другая походка, и смотрят они по-особому.
— Это как же?
— Да вы сами давеча изволили выразиться: как мышь на паперти. Злая, каналья, глаза голодные и заискивающие, а как повернешься спиной — и каюк.
Он не думал, что уснет, однако уснул, едва голова коснулась подушки. Хотелось увидеть Любушку (говорят, будто душа человека, не обремененная оковами тела, во сне путешествует как ей заблагорассудится и, бывает, находит такую же душу, родственную, которую ищет в земной жизни), но перед внутренним взором настойчиво возникала Верочка Фигнер, с которой довелось встретиться только дважды, которой восхищался как пламенным борцом и которую предал, не задумываясь. А ведь волосы у нее были как раз рыжеватые — нежнейший и редчайший оттенок меда и меди, вот она, твоя «роковая красотка», против которой бессильны и вериги, и власяница…
«Смерть ходит за мной по пятам. Иногда я оборачиваюсь и успеваю заметить ее лицо: то это Андрей Яцкевич (теперь я уверен: там, на вокзале, он стрелял не в меня и, конечно же, не в дурачка Петю — он хотел убить тебя, уж не знаю почему), то следственный пристав Альдов, то — чаще других — Софья Павловна, я остро чувствую вину перед нею, так остро, будто это моя рука подсыпала ей яд в бокал с вином… Жуткое ощущение: словно все, весь мир восстал против меня, я меж двух баррикад, меж двух огней, как на перекрестке миров…
Любопытно, из какого зловонного болота вынырнул тот кондуктор, что опознал меня в кафе? Голову даю на отсечение: это не простая полицейская подставка, он действительно проводник: вчера ночью я вдруг проснулся — кругом чернильная мгла, только ходики стучат на облезлой стене, и я, лежа без сна, вспомнил ту поездку, до последней мелочи… Да, он видел меня и запомнил. Но, клянусь тебе, я не убивал твою сестру, перед тобой (только перед тобой!) я чист. Кто-то коварный, расчетливый, сломал мою судьбу, закружил, понудил к предательству… Мне не суждено дотянуться до него, нет ни сил, ни времени. И нет ни единого доказательства в мою защиту. Лишь тебя, последнюю мою надежду прошу: поверь мне! Я не убивал, не убивал, НЕ УБИВАЛ!!!»
Полковник Ниловский пробежал глазами письмо, изъятое у Николеньки, небрежно сунул в надорванный конверт и бросил на стол, рядом с бутылкой водки и тарелкой с угрями, доставленными час назад из Елисеевского ресторана. Неторопливо снял салфетку из-под воротника и кивнул денщику:
— Убери, голубчик.
Дождавшись, пока тот очистит стол и выйдет из кабинета, Ниловский закурил и негромко сказал в пространство:
— Ну, рассказывайте.
— О чем? — каменно спросил Николенька.
Сейчас он был совсем другим человеком — а между тем с момента ареста и водворения в камеру прошло чуть больше полутора суток. Глаза казались двумя каплями воды, левая рука дрожала, на лбу алел свежий кровоподтек, результат обработки в карцере, когда с «клиентом» практически не общаются: ни о чем не спрашивают, не предъявляют никаких обвинений, только бьют…
— О том, как провалились. Какое получили задание, от кого. Впрочем, о задании я догадываюсь. Ликвидировать меня, верно?
— Если знаете, зачем спрашивать?
— Кто вас расколол? Гольдберг?
Видя, что арестованный упрямо поджал губы, раздраженно бросил:
— Да перестаньте вы ломаться, Клянц, словно гимназистка. Вы, по существу, уже давно работаете на нас: боевая группа «Мирона», типография на Васильевском, динамитная мастерская в доме Воскобойникова… Ваш послужной список любому высокооплачиваемому агенту сделает честь. Что вы хотите возразить? Что сделали это только ради того, чтобы добраться до меня? Извольте, я перед вами, — он с иронией поклонился. — Чем вас оснастили? Браунингом?
