Что запомнил из этого Змей с бестолковыми радужными глазами, что не запомнил – нам знать неоткуда. Говорят, однако, что вечером, у берега западного Океана, он разогнал уток и лебедей и сам впрягся в лодью, играючи перевёз в Нижний Мир коней с колесницей. Распрощался и полетел домой.
Морана встретила его помелом:
– Почему лёд не принёс, скользкое твоё брюхо?
– Какой лёд? – искренне изумилось чудище. Злая Морана принялась охаживать его по бокам:
– Будешь помнить, беспамятный! Будешь помнить, что тебе говорят!
Съёжился Змей в тёмном углу, в третий раз залился слезами:
– Улечу от тебя на небо, к Даждьбогу! Он добрый!..
Вот когда страшно сделалось лютой ведьме Моране. Поняла, что не превозмогло её мёртвое зло добрых живых начал, из которых создан был Змей. Ведь и та гулящая баба не такова родилась. А ну вправду переметнётся к Сварожичам…
Вмиг сменила Морана гнев на милость, приголубила Волоса, налила ведерную чашу тёплого молока, сбила яичницу из сорока яиц, заправила салом. Вылакал Змей молоко, досуха облизал сковородку… забыл все обиды, разлёгся вверх животом, глаза блаженно прикрыл. А злая Морана его зубастую голову на колени к себе уложила, принялась под подбородком чесать:
– Ты меня слушайся. Я тебя научу, как у Даждь-бога игрушку блестящую отобрать.
Змей обрадовался:
– Правда научишь? – но тут же сунул в перемазанный молоком рот палец со страшенным отточенным когтем, наморщил узенький лоб, тщетно силясь что-то припомнить: – А он говорил… ни твоё, ни моё… Всем поровну светит…
– Всем поровну? – усмехнулась Морана. – Ему, жадному, просто делиться не хочется. А ты, глупый, и слушаешь.
– Я думал, он красивый и добрый, – огорчился легковерный Змей. – Он мне рассказывал…
– Теперь я буду рассказывать, – перебила Морана. – Говорил ли он тебе о золоте и серебре, о дорогих блестящих каменьях? Это занятнее, чем про луга и леса. А про девок красных хочешь послушать?
– Хочу! – закричал Змей на всю пещеру. – Хочу!..
Леший
Беспутная баба, чей волос украла злая Морана, так и не сведала о пропаже. Гулёхе не было дела даже до собственного дитяти – всё бы пиры, всё бы наряды, всё бы дорогие бусы на грудь. Так и подросла её девочка, никогда не сидевшая на отцовских коленях, подросла неухоженная и нелюбимая. Только слышала от матери – отойди да отстань. И вот как-то раз наряжалась та для заезжего друга, для гостя богатого. А девочка, на беду, всё вертелась подле неё, тянулась к самоцветным перстням, к заморскому ожерелью… и нечаянно уронила на пол шкатулку. Мать ей в сердцах – подзатыльник:
– Да что за наказание! Хоть бы Леший тебя увёл в неворотимую сторону!..
И только сказала, как будто холодный вихрь прошёл по избе. Сама собой распахнулась дверь, и девочка, вскочив, побежала:
– Дедушка, погоди! Дедушка, я с тобой, погоди!..
Известно же, материнское слово – нет его крепче, как приговорит мать, всё сбудется. Благословит – так уж благословит, проклянет – так уж проклянет. Даже Боги, бывает, перед её властью склоняются. И вот не подумавши брякнула горе-мать тяжёлое слово, да не в час и попала. Опамятовалась, кинулась следом:
– Стой, дитятко! Стой!
Куда там. Бежала девочка, словно кто её нёс, лишь пятки резво мелькали:
– Дедушка, погоди…
Кто-то был вблизи на коне, хлестнул, поскакал. Но и конному не далась. Скрылась детская рубашонка у края опушки, затих в лесу голосок… поминай как звали! Пала наземь глупая баба, завыла, стала волосы рвать. Да поздно.
Тут припомнили мужчины-охотники, как ходили в тот лес за зверем и птицей и как порой не могли отыскать тропинку назад, плутали кругами и выходили к одной и той же поляне… Как отзывалось эхо лесное знакомым вроде бы голосом, и человек бежал, спотыкаясь, между обросшими мохом стволами, не ведая, что уходит всё дальше, а под ногами злорадно чавкала болотная жижа, и чей-то насмешливый хохот слышался то близко, то далеко… И наконец смекал заблудившийся, что это обошёл его Леший. Обошёл, положил невидимую черту – не переступить её, не выйти из круга. Хорошо тому, кто сумеет отделаться, кто знает, что надобно вывернуть наизнанку одежду, переменить сапоги – правый на левую ногу, левый на правую. Сгрызть зубок чесноку или хоть помянуть его, а самое верное – выругаться покрепче. Бранного слова Леший не переносит, затыкает уши, уходит… Пропадёт морок – и окажется, что охотник метался чуть не в виду жилья, в трёх соснах, в рощице ближней!..
Стали вспоминать девки и бабы: ходили ведь за грибами, за ягодами, и бывало – встречали в лесу кого-нибудь из добрых знакомых, вроде соседского дядьки, затевали беседу, уговаривались идти вместе домой. И вот идут, идут, вдруг спохватятся – ни тропы, ни соседского дядьки, болото кругом непролазное или крутой овраг впереди, и уже Солнце садится…
Жутко!
Но если по совести, бывало так большей частью с теми, кто плохо чтил Правду лесную. Не оставлял в бору первую добытую дичь Лешему в жертву. Не приносил в лес посоленного блина в благодарность за ягоды и грибы…
Совсем другое дело – те, кто, лесом живя, умел с ним поладить. Вот хотя бы Киев отец. Как-то, едучи с торга домой, услыхал в чаще стон. Что делать? Призадумаешься! Ведь учён был, как все, в детстве родителями: не ровен час доведётся услышать в лесу детский плач или жалобный человеческий крик – беги прочь без оглядки. Это Леший заманивает, притворяется. Решишься помочь, сам пропадёшь. Вот и выбирай. И страшно, и совесть, того гляди, без зубов загрызёт. Всё же слез с телеги старик, привязал послушную лошадь и побрёл туда, откуда слышался стон. А надобно молвить, как раз накануне гудела в лесу свирепая буря, роняла вековые деревья, и Люди судили: не иначе, Лешие ссорятся. Старец и вправду вскорости вышел к великому буревалу. Лежали гордые сосны, вырванные с корнями, лежали стройные ели, не успевшие сбросить красные шишки… Едва-едва перелез через них отец кузнеца. Прислушался – стон вроде ближе. Стал смотреть и увидел в кустах доброго молодца, крепко связанного по рукам и ногам. Распутал его старик, принялся трепать по щекам, обливать ключевой холодной водицей, а сам думает: как же до телеги-то донесу?..
Наконец молодец зашевелился, раскрыл глаза – зелёные-презелёные, ярко горящие в лесных потёмках! Тут и пригляделся старик: всем парень хорош, только почему-то у него левая пола запахнута за правую, не наоборот, как носят обычно, и обувь перепутана, и пояса нет… Решил было старый – от Лешего уходил человек. Но пригляделся ещё – батюшки! – волосы-то у парня пониже плеч и зеленоватые, что боровой мох, а на лице – ни бровей, ни ресниц, лишь бородка, и ухо вроде только одно – левое…
Совсем струсил старик, понял: не человека избавил, самого Лешего выручил из беды. Что делать?.. А Леший встал, отряхнул порты и поклонился до самой земли:
– Спасибо, старинушка! Из чужих лесов находники-Лешие меня одолели, побили втроём, связали да бросили. От самых Железных Гор, слышно, явились. Хотели, чтоб я, связанный, угодил под грозу, сделался навек росомахой… Чего желаешь – проси!
– Да я ведь… – оробел Киев отец, – я же не за награду… я так просто…
А сам боком, боком – к телеге. Не заметил, как и валежины перемахнул. Леший захохотал вслед, засвистел весело:
– Добро, старинушка! Будет твоя скотина сама ходить в мой лес пастись, сама возвращаться, ни один зверь не обидит!
Тогда, говорят, оглянулся старик и увидел, как вышел из чащи великий медведь. Молодой Леший вскочил на мохнатую бурую спину, поехал, что на коне…
И действительно, с того самого дня весь род старика не знал больше заботы с коровами, норовящими разбрестись в березняке, уйти в непролазную глушь волкам на потребу. Никто не пугал дочек с малыми внучками, собравшихся по грибы, вышедших лакомиться смородиной и румяной брусникой. Никто не морочил охотников, не отводил им глаза. Наоборот: ягодные поляны так и распахивались перед добытчицами, зверь будто сам шёл навстречу честной стреле и скоро снова рождался, отпущенный из ирия… Но и Люди не забывали про хлеб-соль для Лешего, не забывали поблагодарить Диво Лесное, поднести блина-пирожка. Не ругались под деревьями и всегда тушили костры: Лешему не по нраву горячие головешки, может обидеться…
А пришлые Лешие, что связали зеленоокого молодца, поселились в другом лесу, опричь Киева рода. Выиграли, говорят, у прежнего хозяина в свайку. Вот из них-то один девочку и увёл.
Кузнец и лесной страх
Плакала, плакала горе-мать, сама сгубившая дочку… к кому идти за подмогой? Добрые Люди опять надоумили: к кузнецу Кию. У него, дескать, работник служил, Банника драчливого не побоялся. А коли работник таков, каков сам-то хозяин? Неужели Лешего не осилит?
И баба-гулёна взялась, хоть поздно, за ум. Решилась дочку вернуть. Помолилась Солнцу небесному, увязала в беленький узелок перстни-жуковинья и самоцветные бусы – и к Кию со всех ног:
