– Я жених ей, – ответил кузнец. – Кием меня прозывают. А ты, Скотий Бог, почто беззаконничаешь?
Никто ещё не осмеливался так Змею дерзить. Совсем растерялось чудовище, заморгало бестолковыми радужными глазами:
– А я что хочу, то творю, потому что я сильный! Вот посмотри!.. – Поднял серый камень, стиснул чешуйчатой лапой, только крошки посыпались: —Вот и весь мой закон!
– Эка невидаль, – усмехнулся кузнец. – Подумаешь, расколол! Ты так камень сожми, чтобы вода потекла.
Перенял у невесты корзиночку, вынул ком творога – сыворотка закапала наземь. Струсил, попятился Змей… но тут же снова приободрился:
– Зато я могу всё озеро выпить! Меня Цмоком зовут, по-вашему Сосуном. У тебя так не получится.
Пожал Кий плечами. Вынес лопату, поплевал на ладони и молча принялся копать канаву в земле. Любопытный Змей скоро не выдержал:
– Что ты там такое копаешь?
Кий ответил:
– Хочу Океан-море выпить, да лень наклоняться. Вот окопаю и подниму…
Больше прежнего задумался Волос, заскрёб когтями затылок:
– А можешь ты камень кверху кинуть, как я? Я, бывало, кидал, полдня не ворочались…
И тут не дрогнул кузнец. Взял остывшую крицу железа, выплавленную вчера, стал подкидывать на ладони и смотреть внимательно вверх. Посмотрел вверх и Волос, но ничего особенного не заметил, кроме грозовой тучи, медленно вздымавшейся из-за небоската. И осерчал:
– Куда ты уставился? Кидай, коли умеешь, а то я тебя съем!
– Погоди, дай тучи дождаться, – молвил кузнец. – То Перун едет, мой побратим. Он у меня в кузнице молотом бил, ему железо сгодится…
И, словно в ответ, вдалеке зарокотал гром, метнулась быстрая молния…
– Какая блестящая!.. – ахнул в восторге Змей. Никогда ещё он не видел грозы. Подпрыгнул, расправил крылья и полетел прямо в тучу – ловить блестящие молнии. Забыл уже и про кузнеца, и про невесту.
Сказывают, Перун его не погнал, и Волос до вечера забавлялся, летал взапуски с его колесницей, купался в струях дождя. Золотую секиру, впрочем, сын Неба ему так и не подарил, сколько Змей ни выпрашивал. Как прежде Даждьбог, Пеун повёл непонятные речи, мол, ни твоё, ни моё… одним словом, пожадничал. А поздно ночью, когда голодный и уморившийся Змей отправился вечерять и спать в родные пещеры, на него с неприступной горной вершины не своим голосом закричала злая Морана, которую он ещё до рассвета занёс туда, да и позабыл. Говорят, мало не погибла колдунья от золотых солнечных лучей, от дальних отблесков молний.
Похороны отца
Устал отец Кия ходить по Земле, прилёг умирать. Ещё попросил сыновей вывести его в чистое поле, с трудом поклонился на все четыре стороны:
– Мать сырая Земля, прости и прими! И ты, батюшка белый свет, широкое Небо, прости, коли обидел…
И лежал на лавке у очага спокойный, лёгкий и светлый, как многие старики, прожившие по Правде. Не обижал ведь ни человека, ни зверя, не оскорблял великих и малых Богов. Сыновья – двое старших, женатых, и молодой Кий – позаботились о родителе: умыли родниковой водой, разобрали над смертным ложем дерновую крышу избы, чтобы свободно вылетела душа, не мучила тело. А потом сквозь дыру протащили наружу мохнатого чёрного пса. Ибо чёрный друг-пёс незримо встречает праведные души, сопровождает и охраняет по дороге в ирий. Людям, привычным к охоте и лесу, мыслимо ли в подобный путь без собаки!
И вот изронил душу отец, и задумался старший из братьев, как лучше уважить его, как погрести. Думал, думал, наконец решил доверить его тело Земле, всеобщей Праматери:
– Она родила, ей и честь.
Но пришла туманная ночь, и отец явился сыну во сне:
– Не клади меня, дитятко, в сырую могилу, не присыпай жёлтым песком: защекочут меня там черви, изъедят ползучие гады…
Закручинился старший, пошёл к среднему:
– Не хочет отец наш лежать под спудом земным. Думай ты, брат, как нам поступить.
Крепко взялся за ум второй сын и к вечеру молвил:
– Схороним батюшку в лесу, в дупле великого дерева! Мы все от деревьев – пусть к пращурам припадёт.
Но слетела тёмная ночь, и всё повторилось. Явился сыну отец печальнее прежнего:
– Не клади меня, дитятко, в лесное дупло. Не смогу я там спать, закусают пчёлы и комары, зверь косточки потревожит…
Пришлось думать младшему брату, кузнецу Кию. А у кузнеца известно что на уме: молот, да наковальня, да жарко пышущий горн.
– Сложим батюшке, – приговорил Кий, – честный погребальный костёр. Пусть возносится с дымом прямо в ирий, на остров Буян!
Пала ночь, и отец пришёл к Кию светлым и радостным:
– Спасибо, сынок, вот уважил так уж уважил! Стану спать крепко и безмятежно, точно дитя в колыбели!
Рассказал Кий братьям свой сон, и братья вздохнули легко, наконец-то проведав волю отца. Взялись втроём за работу и скоро сладили умершему последний земной дом-домовину: дощатую лёгонькую избушку, приподнятую на столбиках, чтобы лучше горела. Уложили тело отца, оставили милодары – горшочки со сладкой кашей на ягодах и меду, вышитые одежды, крепкие башмаки. Положили лук, колчан и копьё: пусть вволю бродит-гуляет батюшка в небесных лесах, пусть увидят Дочь с Матерью, славные Рожаницы – охотник пожаловал. Пусть приветят его, позволят выстроить избу рядом с прадедовскими, под кроной вечного Древа…
А чтобы не задержалась Смерть в доме, ударили топором по лавке, на которой умер отец. Топор свят, он подобен секире Перуна, возжигающей новую жизнь. Не зря лезвия топоров украшают символами Грома и Солнца, не зря носят крохотные топорики-обереги. Смерть и всякая скверна пугается топора, если достойная рука поднимает его и чертит Солнечный Крест. Осенить этим знаком больного, и выздоровеет…
…Вот обложили домовину горючим сухим хворостом и ещё устроили краду – увитую соломой изгородь кругом костра. Жарко вспыхнет солома и не позволит увидеть смертным глазам, как раскроются двери в иной мир, как шагнёт в него покинувшая тело душа…
Старая мать и жёны-красавицы между тем приготовили поминальную кашу, напекли румяных блинов, созвали родню. И вот Огонь, рыжекудрый Сварожич, легко охватил сухие поленья. Когда же всё прогорело, Люди залили угли брагой и квасом, стали носить землю и камни, пока не получился курган. Потом затеяли тризну – игры и состязания. И наконец начали пир, весёлый и шумный, с задорными прибаутками и смешными рассказами о молодости умершего.
Ибо мёртвых тяготят горе и слёзы живых, мёртвые любят, чтобы над могилами веселились, пили и ели. На поминальных пирах всегда кладут ложки вверх чашечками, чтобы души прапрадедов, незримо собравшиеся за стол, отведали вкусную снедь. Вот откуда поныне обычай ставить возле могил еду, хмельное питьё. А прибаутки и смех – это ли не победа над болью и страхом, это ли не жизнь, не продолжение жизни? А не затем ли жили пращуры и что-то доброе делали на зелёной Земле, чтобы продолжиться, как зёрнышко в пашне, стеблями и колосьями, ветвями и могучими стволами нового поколения? Умершим скучно без живых, живым пусто и сиротливо без мёртвых. Не помнящему дедов-прадедов некого кликнуть в тяжкий миг на подмогу, он одинок. Зато к памятливому тотчас слетят, ободрят, утешат, посоветуют, предрекут судьбу. Ушедших прародителей рекут ещё Чурами или Щурами, и вот почему дети до сего дня восклицают в игре:
– Чур меня!
И сами не ведают часто, что это значит:
– Оборони меня, предок!
От нечисти, крадущейся в безлунной ночи, от злого врага, от худых помыслов и проклятий, от сглаза и порчи, от лихой лихорадки, трясовицы и огневицы – оборони!
И, говорят, не бывало, чтобы прадед не поспешил на помощь потомку, свято сохранившему память.
…Но есть между мёртвыми и позабытые, чью могилу забросили, заровняли по злой воле, да просто по глупости. Есть и такие, кому жестокие Люди совсем не дали погребения: бросили тело и безразлично ушли. А скольких погубили, замучили, скольких довели до того, что те сами оборвали свою жизнь! И если поруганный был при жизни не из кротких, склонных прощать – он может вернуться для укоризны, а то и для отмщения. Вот почему опасаются Люди выходцев из могил, вот почему не всякий отважится пойти ночью на кладбище. А ну как скользнёт между холмиками бесплотная тень, дохнёт ледяным холодом, незряче вглядываясь в лицо:
– Не ты ли злодей?..
Гроза и весна
Стал уже порастать травою-быльём отцовский курган, когда над Перуновым дубом прошумели могучие орлиные крылья, раздался клёкот:
– Собирайся, кузнец, в гости на небесную свадьбу!
Ибо прислал Перун к Матери Ладе доброго свата, славного Даждьбога-Солнце. Ударил его по плечу кикой – замужним женским убором, – чтобы верней сладилось дело:
– Езжай, брат!
Даждьбог не заставил себя дважды просить. Приоделся в расшитые бисером золотые одежды и выехал на солнечной колеснице, молясь Небу:
