деле, она просто так и не началась. По определению Маркса мы остались на этапе предыстории нашего вида. С другой стороны, революционная динамика все больше используется реакцией капитала, как в случае с феноменами «консервативной», «бархатной», «оранжевой» и прочих революций. Именно поэтому все они, как правило, сопровождаются резким ухудшением условий жизни широких масс. В начале восьмидесятых мы констатировали исчезновение пролетариата как сознательного класса. Мы словно бы потеряли близкого друга. Теперь, в нулевые, необходимо признать, что мы теряем врага. Контуры потенциальной смерти капитала вырисовываются отчетливо, как никогда прежде. У меня больше нет врагов.
– Я помню такие прогнозы, хладнокровно отлитые в непререкаемые формулы у Маркса[17], – говорит Альберт. – Ты считаешь, они начинают сбываться именно сейчас?
– После окончательного установления реального господства над трудом у капитала не осталось иной траектории развития, кроме дальнейшей автономизации. Фундаментальных противоречий в обществе больше нет – отсюда конец революций, люди больше не могут и не хотят сопротивляться феномену самовозрастающей стоимости. Ностальгические нарративы утопии и революции уступили место философии устойчивого роста, опирающегося на перманентный цикл инноваций и прочие протезы искусственной жизни нашего вида. Остаются только перспективы чистого экономического развития, которые поначалу представляются бесконечными. Соответственно, спираль автономизации капитала бесповоротно и неумолимо раскручивается в сторону полной абстракции, виртуального псевдобытия.
Ламарк полностью разделяет Марксову периодизацию истории капитализма с делением на этапы формального и реального подчинения труда из «неопубликованной» VI главы[18], но он не согласен с мнением Альберта, что последний этап наступил сразу после Второй мировой войны. Установление капиталом режима реального подчинения труда в планетарном масштабе осуществлялось исподволь в годы, ностальгически известные теперь в Западной Европе как «славное тридцатилетие», с сорок пятого по семьдесят третий. Вот почему в мае и июне шестьдесят восьмого восставшее население Франции по-прежнему пользовалось в своей риторике пролетарской идеологией, словно бы все еще находилось на этапе формального подчинения труда. Еще более тревожными для правящих классов стали «годы свинца» в Италии, после которых международный пролетариат как сознательный класс начали истреблять через планомерное ухудшение жизненного уровня, упразднение договорных отношений постоянной занятости и прочих социальных гарантий, по американской модели. Все это стало возможным в основном благодаря неоконсервативному перевороту в иерархических отношениях между корпоративным миром и правительствами национальных государств. Корпорация как венец эволюции автономного предприятия стала главенствующей организационной формой общества. Пролетариат в итоге, утратив классовое сознание, действительно исчез как класс.
Альберт вспоминает позабавившее его парижское выступление Тони Негри, в свое время отсидевшего по обвинениям в идеологическом пособничестве «Красным бригадам». Он подробно и живо рассказывает о нем Ламарку.
– Очень типичный симптом, – невозмутимо замечает Жан-Жак. – Этот человек сконфужен, растерян и ищет на что опереться. В восьмидесятые многие осознали исчезновение пролетариата как революционного класса. Но вместо того, чтобы встретить безжалостные факты лицом к лицу, они отчаянно бросились искать замену. Само собой, с тех пор выдвигались самые курьезные гипотезы.
По утрам, еще до рассвета, Жан-Жак бегает по необъятным угодьям и лесным землям имения, Альберт катается на велосипеде. За все это время ему так и не удается понять, где пролегают границы «Царства уверенности», ни конца ни края не видно этим исхоженным задумчивым Ламарком тропам, убегающим в необозримую даль среди высоких разнотравий за тенистыми шпалерами, обнесенными живыми изгородями, стройными террасами виноградников, яблоневыми садами и насаждениями киви. Где-то за этими границами лежат не менее обширные владения, выкупленные швейцарскими, британскими, немецкими пенсионерами. Наверное, в наше время на планете остается совсем мало таких мест, где можно укрыться от остального человеческого общества, думает Альберт. Он даже не пытается поспеть за Жан-Жаком – тот мчится сломя голову, уносится прочь, влекомый разрядами какой-то сверхчеловеческой энергии. Сегодня утром он все-таки настигает Жан-Жака на пригорке, где тот стоит, вдыхая чистый, напоенный смоляным ароматом воздух, наслаждаясь сочной панорамой в тиши безмятежного утра, выдыхая облачка пара, всецело поглощенный неподдельной радостью бытия. Альберту хочется больше узнать о том, что Ламарк думает об автономизации и потенциальной смерти капитала.
– Самым наглядным выражением триумфа капитала стал невиданный рост средних классов, занятых в сфере обращения капитала, особенно в годы «славного тридцатилетия». Оборотный капитал, таким образом, достиг автономии в абстракции посреднических циклов. Автономизация меновой стоимости – это процесс бегства все более фиктивного капитала от ограничений реальности, от того же материального производства, живого труда, представляющего собой тормозящий момент для циклов обращения, пожирающих уже отдаленное будущее. Все более долгосрочные инвестиционные программы, требующие многолетних кредитных линий при всей зависимости дивидендов и долгов от колебаний цен и процентных ставок, финансовые пузыри, безудержное ипотечное и потребительское кредитование, многослойное рефинансирование, репрессивные функции рейтинговых агентств, страховых компаний, МВФ, Всемирного банка, регулярно повышаемые потолки госдолга США, перегретый печатный станок ФРС – все это лишь вершина тающего айсберга. В III томе Маркс подчеркивал, что процентная ставка как цена капитала-фетиша – это иррациональная форма цены, абсурд. Всеобщий порядок не может покоиться на иррациональных началах вечно.
– Ты считаешь диктатуру долга одним из симптомов болезни?
– Экономические механизмы сейчас успешно заменяют собой человеческие отношения. Доверие, как и солидарность, взаимопомощь, сегодня чуть ли не под запретом. Денежная ссуда – это эрзац доверия и эталон зависимости. Амадео говорил, что, когда рабочий покупает что-то в кредит, без денег, он тем самым продает свою будущую рабочую силу, как если бы его забирали на это время в рабство. Реальное подчинение труда капиталом подразумевает его проникновение до самых крайних пределов человеческого существования – он антропоморфирует, всецело завладевает нашей плотью и кровью, господствует над нами круглосуточно, а не только в рабочее время. Все человечество, в конце концов, сегодня полностью превращено в переменный капитал. В наше время быть, существовать – значит платить. Мы покупаем или получаем в кредит пропитание, тепло, свет, связь, жилье, медикаменты, и все наши усилия от совершеннолетия до смерти направлены, в основном, на оплату различных счетов. Акт оплаты стал апотропеической метафорой человеческого существования. Движение капитала лишает всё субстанции, но одновременно завладевает субстанцией, которая ему мешает. Амадео любил поговаривать, что капитал охотится за скальпом человека, своего главного врага, хотя, разумеется, он имел в виду человека прошлого, сохранявшего в своей жизни некую естественность и общинное измерение. Такой человек – это самое последнее препятствие для чистого и ничем не связанного обращения потоков капитала. Это препятствие может быть преодолено только через поглощение и слияние с биологической жизнью человека. Но именно антропоморфоз капитала, как никогда, проливает свет на пределы его роста. Если капитал стал человеком, значит, он смертен. Логической развязкой текущей динамики капитала может стать только уничтожение живой природы и
