— Не знаю, — сказал он. Рук он не чувствовал.
— Стой спокойно, — сказал кэлпи, — не дергайся.
Фома ощутил не столько даже прикосновение и холод металла, сколько рывок вниз и чуть в сторону, руки сами собой упали по бокам.
— Шевели ими, — сказал кэлпи.
Фома пошевелил и сказал:
— Ой, больно.
— Еще, дурак, — сказал кэлпи, — а то потеряешь руки.
Фома всхлипнул и вновь вытер нос о плечо. Руки были свободны, но слушаться не хотели. Впрочем, он их уже чувствовал — пальцы начало колоть-колоть, словно иголками, ужас, до чего больно.
— Я хочу домой, — сказал он.
— Когда-нибудь, — сказал кэлпи.
— Я хочу домой, — повторил Фома и топнул ногой, взбив стеклянные шарики брызг, — сейчас…
— Сейчас нельзя, — ответил кэлпи, — ты нужен нам.
— Я всего лишь мальчик, — признался Фома.
Он всего лишь мальчик. Не большой, не страшный. Он не может совершать подвиги. Не может воевать, как в мальчишеских своих мечтах. Ничего не может. А дома родители, наверное, от ужаса и тоски с ума сходят.
— Отпустите меня, — сказал Фома, — пожалуйста.
И кэлпи ответил:
— Нет.
Корни деревьев здесь, изгибаясь, росли вверх, выступали из воды, отчего казалось, что в воде поставили тесный частокол. На корни налипла еще какая-то трава, а возможно, и водоросли. Кто-то плюхнулся в воду, оставив за собой темные бархатистые круги. Под переплетенными ветвями даже днем стоял полумрак, бледные насекомые роились у лица. Почва пошла вверх, потянуло дымком.
Несколько кэлпи сидели у небольшого костерка. Костерок был бледным, черты суровых лиц чуть смазаны дымом и горячим воздухом. В котелке что-то булькало, запах был неожиданно острым и приятным. Вкусным.
Кэлпи, как по команде, обернулись к ним. Темные волосы схвачены ремешками, в ушах блестят серебряные серьги в виде блестящих рыбок. Они все были на одно лицо.
— Садись, — сказал тот, что шел с ним. — Есть хочешь?
— Нет, — Фома помотал головой. Он ждал, что кэлпи предложит поесть еще раз, но тот пожал плечами.
Остальные кэлпи разглядывали его, сощурив глаза цвета начищенного серебра.
— Этот? — спросил один.
Они все говорили на языке Территорий, и это было странно и удивительно.
— Да, — сказал тот кэлпи, что пришел с ним.
— Такой маленький?
— Мы за него положили четверых, — сказал кэлпи.
— Маленький учится, — сказал один из сидящих, — большой умирает.
— Я не стану есть вашу поганую еду, — сказал Фома, — вы убийцы. Вы жаб жрете.
— Да, — согласился сидящий кэлпи.
— И еще вы пидоры, — сказал Фома, расхрабрившись.
— А что это? — спросил кэлпи с интересом.
— У вас нет баб. Вы, ну, живете друг с другом, — пояснил Фома и покраснел.
— Да, — сказал кэлпи необидчиво.
— В общем, не стану есть вашу говенную еду, — повторил Фома. Получилось почему-то неубедительно.
— Умрешь с голоду, — сказал кэлпи. — Это не жаба. Это рыба.
— Тебя не обидят, — сказал другой кэлпи и подвинулся, освобождая место рядом с собой, — ты нам нужен. Садись, ешь.
— Не прикасайся ко мне, урод, — сказа Фома сквозь зубы, сел и взял ложку обеими руками. К пальцам потихоньку возвращалась чувствительность.
Котелок сняли и поставили на плоский камень, и кэлпи, соблюдая неведомый Фоме порядок, по очереди полезли туда деревянными ложками. Ложки были белые, резные и почти светились в зеленом полумраке. У Фомы была такая же. Он не выдержал и тоже зачерпнул горячий отвар. Еда была неожиданно вкусная, или ему это с голоду показалось?
Зеленый часовой переливчато свистнул откуда-то из ветвей. Кэлпи насторожились, побросали ложки, потом встали и пошли куда-то. Двигались они осторожно и легко, точно звери или огромные насекомые.
Один остался с Фомой. Рыбка в ухе у него была с рубиновым глазом, по этому глазу Фома и отличал его от других.
— Что-то случилось? — спросил Фома небрежно, облизывая ложку. Сейчас придут наши, подумал он, и убьют этих уродов. Всех.
— Мертвые приплыли, — сказал кэлпи.
Фома пролил из ложки варево на траву.
— Ты поел? — сказал кэлпи. — Пойдем.
Он поднялся на ноги и легко поднял Фому за плечо. Только теперь Фома разглядел, что рубаха и штаны у него были из выделанной чешуйчатой кожи — то ли рыбы, то ли змеи.
Кэлпи двинулся обратно к берегу, подныривая под нависшие ветки, а Фоме даже не пришлось нагибаться.
Мертвые, со светящимися во тьме белыми молочными глазами… Значит, у кэлпи все-таки есть магия! Но Фома увидел лишь ткнувшуюся носом в заросли лодку, в которой стоял высокий стройный кэлпи, упираясь шестом в дно. В лодке лежали тела. Не люди, кэлпи. Мертвые кэлпи. Руки сложены на груди, лица уже не зеленые, серые, точно прибрежная глина. У одного на лбу засохла темная кровь.
— Только трое, — бесстрастно сказал кэлпи, стоящий рядом с Фомой. — Одного мы оставили вам.
— Так вам и надо, — сказал Фома, — так вам и надо. Струсили, ага? Трусы, похитители детей, убийцы, подлые нелюди. Мы убьем еще, мы всех вас перебьем, мы разыщем вас на ваших островах, мы развесим вас на деревьях…
Алая волна гнева подхватила его и понесла, и сквозь звон в ушах он еле различал, как мелкая волна плещет о борта лодки мертвецов.
— Только трусы берут в плен детей. Трусы, слабосильные трусы. Только трусы нападают исподтишка. Мой отец вас убьет. Он соберет людей и придет за мной. Он сильный. Он пальцами может согнуть железный гвоздь. Он…
Он вдруг понял, что стало очень тихо. Волны по-прежнему еле слышно плескались о темные борта лодки.
Кэлпи молча смотрели на него. Потом один из них сказал:
— Иди. Мы будем готовить наших мертвых к погребению.
Они собираются оставить его одного? Фома подумал, что, если броситься в воду и поплыть, можно перебраться на другой островок и рано или поздно добраться до сухой земли. В воде водятся хищные рыбы, змеи и еще много чего страшного, но это, наверное, не так страшно, как кэлпи. Можно спустить на воду бревно, лечь на него животом и загребать руками. А можно связать плот. Вон какие гибкие ветки свешиваются… Надрать их побольше… несколько бревен, и…
Тот кэлпи, у которого серебряная серьга-рыбка была с рубиновым глазом, сказал:
— Идем. Тебе нельзя. Смотреть нельзя.
И добавил:
— Пока нельзя.
Он поклонился лодке и, схватив Фому за плечо своими цепкими пальцами, втащил его обратно под зеленый полог.
Костер прогорел, варево в котелке подернулось жирной пленкой, но Фома все равно взялся за ложку и проглотил несколько кусков. Ему было стыдно, что он не может удержаться, но он ничего не сумел с собой поделать.
— Ваши мертвяки сгниют, — сказал он и опять запустил ложку в котел. — Их съедят раки. И рыбы.
— Раньше, — сказал кэлпи, — мы заворачивали наших мертвых в погребальные пелены, пропитывали их смолой… клали в лодку и поджигали. Ночью. Огни плыли по воде. Огни мертвых.
— У вас кончилась смола, — сказал Фома, — и погребальные пелены. Так вам и надо.
— Люди научились находить нас по огням, — сказал кэлпи. — Огни горели ночью. Высокие огни. Люди били нас с воздуха.
— Так вам и надо, — повторил Фома.
— Теперь мы пускаем лодку по воде днем. Ставим на нее такую вашу машинку. Она срабатывает, когда лодка с мертвецами далеко. Огни загораются далеко. Нас не найти. Мы учимся…
— Все равно мы вас убьем, — сказал Фома, — вы трусы. Вы бьете в спину. Нападаете исподтишка. Вы педики, слабаки и трусы.
— Мы воевали храбро. — Рубиновый глаз серебряной рыбки блеснул алой искрой. — Мы стояли лицом к лицу. Против ваших ружей. Мы знали честь. Но вы превратили нас в трусов.
— Вы всегда были трусами, — сказал Фома.
— Нет, — упорствовал кэлпи, — это вы превратили нас в трусов. Лишили нас силы. Лишили чести.
— Чести нельзя лишить, — сказал Фома, — ее можно только потерять. Я знаю.
Он смотрел недавно фильм, где герой говорил так. Или похоже.
— Но вы сделали это, — настаивал кэлпи. — Вы убили наших бардов.
* * *
— Мы стояли гордо, — сказал кэлпи, — и воевали смело. Барды слагали о нас песни. И мы воевали так, чтобы песни о нас были не стыдные. Чтобы никто потом не мог петь о том, что такой-то из рода такого-то струсил. Но бардов не стало, и нам стало все равно.
— Потому что вы и есть трусы, — сказал Фома.
— Теперь — да.
— Так вам и надо. Так и надо вашим бардам.
— Вы не соблюдали правила войны. Бардов нельзя убивать. Они неприкосновенны. Но кто-то надоумил вас. Кто-то догадался стрелять в бардов. Охотиться на бардов. Барды не прятались. Их было легко убивать.
— Мне нет дела до ваших вонючих бардов, — сказал Фома.
— Ты не важен, — сказал кэлпи, — барды важны.
Фома вдруг заплакал. Ему было очень стыдно, но он ничего не мог с собой поделать.
