— Неужели ты не можешь сказать хотя бы, была ли какая-нибудь почта или не было? Если я буду знать, что была, это поможет мне проследить откуда, и…
— Дай подумать, — он помолчал, а потом с усмешкой спросил. — А каким же способом ты выкачала все деньги? Значит, они ушли на твой счет, а с ними и все…
— Какие деньги?
— Деньги, которые ты потребовала назад, пригрозив открытым процессом. Немногим более семидесяти тысяч долларов. Марджори, я поражаюсь, как у тебя хватает духу звонить сюда после… после того, как своей ложью, своим обманом и холодным расчетом ты разрушила всю нашу семью.
— Бриан, ты спятил? Что ты несешь? Я никому не лгала, я никого не обманывала и я не взяла ни цента из семьи. «Разрушила семью»? Но… как? Меня вышвырнули из семьи за несколько секунд, просто отправили собирать вещи… Нет, даже собрали их за меня и прислали в отель. Я просто не могла ничего разрушить. Объясни мне все, пожалуйста…
Он объяснил — холодно и во всех подробностях. Своим обманом — этой нелепейшей выдумкой, будто я искусственно созданное существо, — я принудила семью подать на развод. Я попробовала напомнить ему, как тогда продемонстрировала свои способности, но он просто не желал об этом слышать — все, что я вспомнила, все, что он мог бы припомнить, не имело ни для кого никакого значения. Теперь о деньгах. Это опять ложь — он сам видел чек с моей подписью.
Тут я оборвала его, сказав, что любая подпись, какую он мог видеть на любом чеке — поддельная. Я не получала от них ни цента.
— Значит, ты обвиняешь Аниту в мошенничестве. Это — самая поганая выдумка их всех.
— Я ни в чем не обвиняю Аниту. Но никаких денег от семьи я не получала.
На самом деле я обвиняла Аниту, и мы оба это знали. Обвиняла и ее, и, быть может, самого Бриана… Я вспомнила, как Викки однажды заметила, что Анита возбуждается лишь от хруста толстых пачек кредиток… Я шикнула на нее, сказав, чтобы она перестала сплетничать, но… Я и от других «сестер» по С-браку слышала об анитиной фригидности — вот уж чего ИЧ просто не может понять. Что же, может, ее страсть… ее подлинная страсть касалась лишь финансового положения семьи, ее престижа и места на социальной лестнице. Если так, то она должна была меня ненавидеть: я не разрушала семьи, но, вышвырнув меня, она нарушила равновесие, и С-брак рассыпался, как карточный домик. Сразу после моего отъезда Викки отправилась на острова одна — знакомиться с новым зятем, — и… велела своему адвокату начать бракоразводный процесс. Потом из Крайстчерча уехали Дуглас и Лиз и тоже подали на развод. Да, одно маленькое утешение для меня: от Бриана я узнала, что против меня было не шесть, а семь голосов. Каким образом? Очень просто: Анита настояла на том, чтобы голосовали не количеством членов семьи, а денежными паями. У Бриана, Берта и Аниты было семь долей в общем пае — вполне достаточно, чтобы изгнать меня, но… при этом Дуг, Викки и Лиз не голосовали вообще.
Слабенькое утешение. Они не противились Аните, не пытались остановить ее, даже не дали мне знать о том, что происходит. Они просто устранились… Стояли в стороне и смотрели, как приговор приводится в исполнение.
Я спросила Бриана о детях, и мне в вежливой форме было сказано, что это меня не должно интересовать. Потом он заявил, что у него много работы и поэтому он не может со мной разговаривать, но я отвлекла его еще ненадолго, задав последний вопрос: что сделали с кошками?
По его лицу было видно, что он еле сдерживается.
— Марджори, — процедил он сквозь зубы, — у тебя что, совсем нет сердца?! Ты причинила всем столько неприятностей, сделала всем так больно и… теперь тебя интересует лишь, что стало с какими-то кошками?
Он и впрямь здорово разозлился. Я тоже.
— Я хочу это знать, Бриан!
— Наверно, их отослали в Институт ветеринарных исследований или в какое-нибудь другое медицинское учреждение. До свидания. И пожалуйста, не звони мне больше.
«Медицинское учреждение»… Мистер Смотри-под-ноги, привязанный к операционному столу, а над ним студент-практикант со скальпелем, режущим его маленькое, пушистое тело… Нет, я не вегетарианка и не стану спорить с тем, что невозможно обойтись без опытов над животным в науке. Но, Господи, если Ты все же есть где-нибудь, ну, не давай ты делать это с теми, которых вырастили и воспитали так, что заставили их думать, будто они тоже люди!.. Мистер Смотри-под-ноги, почему же я чувствую, как ты трешься и трешься о мою ногу, ведь ты — в «медицинском учреждении», а остальные — наверняка мертвы. И все же, если бы летали полубаллистики, я плюнула бы на все, сорвалась с места и первым же рейсом слетала в Новую Зеландию — пусть хоть один шанс из тысячи, но я попробовала бы спасти своего старого друга. Однако без современного транспорта Окленд был дальше, чем Луна-Сити, и ничего тут уже не сделаешь…
Я вспомнила весь курс тренировок по самоконтролю, собрала волю в кулак, выкинула из головы все, с чем ничего не могла поделать. А между тем мистер Смотри-под-ноги по-прежнему терся о мою ногу.
* * *
На терминале мигал красный сигнал. Я посмотрела на часы и сообразила, что прошло как раз около двух часов с тех пор, как я уселась за компьютер. Значит, звонит наверняка Тревор.
Ну что ж, приходи в себя, Фрайди! Умой мордашку холодной водой, спустись вниз и дай ему возможность уговорить тебя… Или сразу скажи ему, чтобы поднимался, затащи его прямо в постель и поплачь у него на груди — во всяком случае сначала… Сейчас у тебя, конечно, маловато желания, но… уткни морду в теплое мужское плечо, расслабься, и ты очень быстро заведешься. Ты ведь сама это знаешь. Женские слезы здорово подстегивают мужиков, уж это ты знаешь на собственном опыте (Садизм? Мазохизм? Какая разница — главное, это дает нужный эффект!) Давай же, зови его. Закажи выпивку. Может быть, немного губной помады? Нет, к черту, все равно она надолго там не останется… Позови его, затащи в эту широкую койку и ублажи себя как следует своими стараниями как следует ублажить его. Вложи в это все… все, что можешь!
Я соорудила на лице дежурную улыбку и ответила на звонок. Со мной говорил гостиничный компьютер:
— У нас для вас коробка с цветами. Разрешите поднять ее вам наверх?
— Да, конечно. (Неважно, от кого она, в любом случае коробка с цветами — это гораздо приятнее, чем удар рыбьим хвостом по голому брюху).
Раздался звонок портье-автомата, я открыла дверь, и у меня в руках очутился пакет размером с детский гробик. Чтобы распечатать, мне пришлось положить его на пол…
Дивные алые розы на длинных стеблях! Я решила подарить Тревору больше, чем Клеопатра в ее лучшие денечки. Перестав ахать, я открыла конверт, лежавший рядом с розами, ожидая увидеть визитку или коротенькую записку с просьбой спуститься вниз или что-то в этом роде, но…
Записка была длинной — целое письмо:
Дорогая Марджори, я надеюсь, ты примешь эти розы не менее радушно, чем приняла бы меня самого.
(«… Приняла бы»? Какого черта? Ладно, что там дальше?)
Должен признаться: я сбежал. Есть причина, заставившая меня понять, что я не должен больше навязывать тебе свое общество. Я не женат. Я не знаю, кто та очаровательная дама на фотографии, что я тебе показывал, я нашел это фото случайно, уже не помню где. Как ты изволила заметить, моя порода не годится для брака. Моя дорогая леди, я искусственный человек, да-да, «мать моя пробирка, скальпель — мой отец». Поэтому мне непозволительно оказывать знаки внимания живорожденной женщине. Конечно, я живу под видом человека, но мне лучше сказать тебе правду, чем продолжать свои ухаживания — ведь так или иначе ты все равно узнала бы правду, только… позже, потом, а это не совсем честно. Да-да, ты все равно узнала бы, потому что я отношусь к дурацкой породе правдолюбцев и наверняка сам бы сказал тебе. Потом. Так что уж лучше я скажу сейчас, чем обижу тебя позже.
Конечно, мое второе имя вовсе не Андреас — у моей породы вообще не бывает вторых имен, как, впрочем, и семьи. Но, знаешь, напоследок я не могу не сказать тебе, что мне очень хотелось бы, чтобы ты тоже была ИЧ. Ты очень симпатичная (к тому же очень сексуальная), а твоя манера болтать о вещах, в которых ты ничего не смыслишь (таких, как, скажем, ИЧ) — не твоя вина. Ты напомнила мне маленькую фокстерьершу, которая была у меня когда-то. Она была очень милая и ласковая, но охотно сразилась бы с целым светом в одиночку, если бы такая мысль пришла ей в голову. Сознаюсь, собак и кошек я люблю больше, гораздо больше, чем многих людей: ведь они ничего не имеют против моей породы, во всяком случае они никогда не презирали меня за то, что я — не человек.
(Надеюсь, розы тебе понравились. Тревор.)
Я протерла глаза, высморкалась, сбежала вниз, промчалась через вестибюль, потом через бар, вниз к выходу на гравивокзал, встала у турникета, мимо которого все шли на посадку, и стояла… И стояла, и ждала-ждала-ждала, пока полицейский не стал коситься на меня и в конце концов не подошел ко мне и не спросил, что мне надо и чем он может мне помочь.
