что даже среди оппозиционных деятелей все были сторонниками республиканского строя. Что же касается русской глубинки, то туда кипевшие в столицах страсти вообще практически не проникали, и недовольство властью проявлялось не в таких политизированных формах. Многие крестьяне, солдаты и даже рабочие не представляли никакого политического устройства, помимо того, к которому они привыкли с детства[373]. В силу этого падение самодержавия означало для страны уничтожение не только авторитарной, но и
авторитетной, привычной для большинства формы правления. Можно сказать более определённо:
происходило разрушение национальной государственности как таковой.
Сегодня, сто лет спустя, становится очевидным, куда могла привести дорога, начатая Февралём. Для России государство являлось гораздо большим, чем просто государством – это был особый защитный механизм, особый сберегающий нацию слой. Современные учёные определяют Россию как страну с недостаточным совокупным прибавочным продуктом, что подразумевает необходимость централизованного изъятия необходимого прибавочного продукта у разрозненных хозяйствующих субъектов для решения общенациональных задач, в том числе связанных с обороной (к слову, в 1917 году Россия как раз находилась в состоянии войны). Разрушение государства было чревато гибелью всего общественного организма. Именно эта угроза возникла в результате февральских событий.
Бухарин однажды удачно подметил, что падение самодержавия застало врасплох не только тех, кто падал, но и тех, кто валил[374]. Синяки и шишки, полученные в результате падения, оказались весьма болезненными. В те дни свобода нередко понималась как вседозволенность. Так, известный обществовед, видный представитель эсеровской партии Питирим Сорокин в Автобиографии приводит один из потрясших его эпизодов, произошедших вскоре после отречения царя. «Проходя мимо здания недалеко от Бестужевских курсов, – рассказывает он, – я видел толпу, хохочущую и непристойно жестикулирующую. В подворотне на глазах у зевак совокуплялись мужчина и женщина. “Ха, ха, – смеялись в толпе, – поскольку свобода, всё позволено”»[375]. Как пишут некоторые современные авторы, подобные шокирующие смиренного обывателя эксцессы в революционной повседневности вовсе не выглядели чем-то исключительным[376]. За разрушением прежней морали и полицейских участков последовал естественный рост преступности. Ответом улицы становятся самосуды, зверские расправы – ещё один элемент смутного времени. Интересные замечания на этот счёт содержатся в «Несвоевременных мыслях» Максима Горького, которые тот печатал в своей газете «Новая жизнь». Он писал: «За время революции насчитывается уже до 10 тысяч “самосудов”. Вот как судит демократия своих грешников: около Александровского рынка поймали вора, толпа немедленно избила его и устроила голосование: какой смертью казнить вора: утопить или застрелить? Решили утопить и бросили человека в ледяную воду. Но он кое-как выплыл и вылез на берег, тогда один из толпы подошел к нему и застрелил его…». Или другой эпизод: «Солдаты ведут топить в Мойке до полусмерти избитого вора, он весь облит кровью, его лицо совершенно разбито, один глаз вытек. Его сопровождает толпа детей; потом некоторые из них возвращаются с Мойки и, подпрыгивая на одной ноге, весело кричат: “Потопили, утопили!” Это – наши дети, будущие строители жизни…»[377].
В тяжёлом состоянии оказалось народное хозяйство. Если при императорской власти худо-бедно удавалось сохранять экономику на плаву, то новым властям эта задача оказалась не по плечу. Подвергший глубокому анализу ситуацию тех месяцев тольяттинский исследователь М. С. Ельчанинов пришёл к выводу, что при всех составах Временного правительства системный кризис в России развивался с ускорением, а общество погружалось в состояние хаоса несмотря на робкие попытки властей остановить лавинообразный процесс разрушения экономики при помощи безудержного славословия в адрес «абстрактной демократии»[378]. В промышленности сокращение производства по сравнению с уровнем предшествующего года составляло около 40 %. Особенно болезненный удар пришёлся по базовым отраслям производства. Выпуск железа и стали за рекордно короткое время упал с 246,5 млн пудов до 155,5 млн пудов, выплавка чугуна – с 282,9 млн до 190,5 млн, производственная мощность доменных печей в 1917 году использовалась лишь на 54 %. Стремясь сохранить прибыль, владельцы предприятий шли на их закрытие и массовые локауты, что вело к увеличению безработицы[379].
К осени 1917 года повсеместно нарастали неизбежные спутники хозяйственной разрухи – инфляция, дороговизна, голод, особенно больно бившие по рабочим[380]. По подсчетам П. В. Волобуева, в марте инфляция составила 6,4 %, в апреле 13,4 %, в мае – 18,4 %, а в июне уже 28 %[381]. Цены на промышленную продукцию первой необходимости (материя, обувь, дрова, мыло, керосин и пр.) увеличились на 1109 %. Быстро дорожало и продовольствие, особенно хлеб. В Москве цены на него повысились в июле на 21 %, а в августе на 17 % и еще на 14 % – в сентябре[382]. По сообщению газеты «Голос народа», изнемогая от голода, рабочие при выходе с фабрик буквально падали с ног «и их под руки уводили домой»[383]. Драматизм ситуации чётко отразила в своей сводке Александровская продовольственная управа: «В скором будущем, – сообщала она, – толпы городских, фабричных и безземельных деревенских жителей, не получая хлеба из продовольственного комитета, пойдут по деревням и сёлам, как это происходит уже в Иваново-Вознесенском районе”[384]. В целом, как итог этой ситуации, имеются данные, что смертность рабочих в 1917 году возросла по сравнению с 1915 годом на 30 %[385].
Общенациональный кризис проявился и в других сферах. Именно февраль, а не Октябрь можно считать временем начала гражданской войны, как в своё время подчёркивал Милюков[386]. Тогда же, в феврале, начинается развал армии, но этого мало – институт, призванный защищать государство и безопасность граждан, постепенно превращается в постоянную угрозу стабильности в стране. Проявлением и того, и другого становится массовое истребление офицеров. Начало этому позорному явлению было положено в самом революционном Петрограде. Когда сведения о происходящем в столице, особенно после обнародования печально известного «Приказа № 1» дошли до фронтов, там началось то же самое. Цензура в те дни нередко перехватывала письма солдат, в которых те откровенничали: «Здесь у нас здорово бунтуют, вчера убили офицера из 22-го полка и так много арестовывают и убивают». Наибольшим трагизмом отличались события в Кронштадте, где расправы приняли массовый характер и проводились с особой жестокостью[387]. И вот такую армию А. Ф. Керенский называл самой свободной!
В одной из своих статей М. Горький театрально восклицал: «Крылья юной нашей свободы обрызганы кровью»[388]. И действительно, на фоне такой мартовской «демократии» вполне уместно утверждать, что именно в февральские дни рождается и такое уродливое явление, как революционный террор: хотя новое государство заявило об отмене смертной казни, эстафету расправ у рухнувшего государства перехватывает толпа, что делало развернувшийся террор ещё более страшным, слепым и беспощадным[389].
