Впрочем, того, что она знает, здесь вполне достаточно. Этот горшочек вы захватите с собой. А теперь вы что-нибудь съедите, и, как только кончится дождь, я отнесу вас домой.
По спине Гортензии пробежала ледяная дрожь, даже зубы у нее застучали. Она плотнее подоткнула покрывало и отбросила назад тяжелую массу влажных волос, еще не успевших просохнуть у огня.
– Я не могу вернуться в замок! Я… я убежала оттуда… О, умоляю вас, не выгоняйте меня! Никто не станет меня разыскивать у вас!..
Вне себя от удивления, уставившись на нее, он замер, бессознательно опершись одним коленом на матрас, и вдруг она, всхлипывая, бросилась к нему в жажде обрести на его сильной, горячей груди убежище от терзавшего ее холода и отчаяния. Жан сомкнул объятия, потрясенный, чувствуя, как она дрожит в его руках. Лишь теперь он осознал, насколько она хрупка при всей своей храбрости и воле, проявляемой всегда столь яростно и запальчиво. Он осторожно сжал руки, чтобы она уютнее устроилась на его груди, ставшей, чудилось ему, средоточием его нежности, изначально созданным для нее приютом. По его жилам растекалась неизъяснимая радость, как огненный эликсир, а в мозгу рождались слова, которых он никогда бы не осмелился произнести: «Вправду ли она меня любит или в ней говорит испуганный ребенок?..» И еще теснились вопросы: с чего бы ей на ночь глядя бежать куда-то в дождь и бурю? Его ли она искала или что-то другое? А вдруг она искала смерти?..
Мысль, что она могла умереть, пронзила его, как удар копья. И, как бы желая убедиться, что она действительно здесь, что она жива, он слегка запрокинул ее голову и нашел губы…
Они были горячи из-за терзавшей девушку лихорадки, но она отозвалась на его поцелуй с такой страстностью, что сердце одинокого лесного скитальца затопила волна счастья. Его охватил неописуемый трепет, когда он почувствовал под рукой округлость ее плеча, ощутил, как к нему прижалась еще более нежная выпуклость ее груди, и тотчас понял, что жаждет ее уже бессчетное число дней и ночей. Борясь со слишком соблазнительным опьянением, он все еще слышал слабеющий голос рассудка, приказывающий одолеть нахлынувшую страсть. Он обязан подчиниться этому голосу, иначе через мгновение она будет принадлежать ему, она, это сотканное из света существо, озарившее его ночь. И он знал, что не встретит сопротивления.
Тогда он свирепо оторвал ее от себя, посмотрел на нее в упор, увидел затуманенные истомой глаза, полуоткрытые в блаженной улыбке влажные губы… Непоправимое чуть было не произошло!..
Он вскочил на ноги, а она рухнула на тюфяк, как подкошенный цветок. Он подошел к столу, схватил кувшинчик спирта и залпом проглотил добрый глоток, потом осипшим, глухим голосом потребовал:
– А ну-ка, объясните мне, что все-таки произошло!
Глава VIII
Можжевельник на Иванов день
Гортензия не заставила себя упрашивать. Она рассказывала о сцене, разыгравшейся между нею и маркизом, словно освобождалась от тяжкого груза; ей чудилось, что ее тревоги и заботы, стоит только доверить их Жану, рассеются, как по волшебству. Он самый сильный и умный человек на свете. И к тому же он ее любит… Это было для нее самым важным…
– Вот, – заключила она. – Теперь вам все известно. Кроме, быть может, одного: я никогда не вернусь в Лозарг.
Черные брови над бледно-лазурными глазами Жана от удивления поползли вверх.
– А вы, случаем, не повредились умом? Вы отдаете себе отчет в том, что сейчас сказали?
Тут до него дошло, что его слова звучат грубо, и он, увидев, как золотистые глаза девушки подернулись влагой, уселся подле нее, но на камень очага, так, чтобы меж ними оставалось какое-то расстояние.
– Простите меня, я не хотел причинить вам боль. Мне и самому трудно даже представить себе, что с вами будет… и все-таки я не понимаю, как вам удастся не возвращаться в замок?
– Но… я не могу вернуться! Я ведь уже сказала вам: я оттуда убежала…
– И в этот час вас должны искать повсюду. У ищеек Шапиу хороший нюх. Если бы не река, они были бы уже здесь. И что бы произошло?
– А что может произойти? Вы меня приютили, найдя в лесу с раненой ногой. Нет ничего более естественного… Ко всему прочему, вы могли бы меня спрятать.
– Вот тут уж не будет ничего естественного. А потом, где мне вас прятать? – прибавил он, обведя рукой убранство дома. – Пока, к счастью, все еще поправимо. Конечно, сейчас никто не думает, что вы у меня, но ежели вас не найдут, такая мысль со временем кое-кому придет в голову…
– Так переправьте меня куда-нибудь в другое место!..
– В этом состоянии? Необходимо, чтобы за вами ухаживали, вам нужен отдых. Право, надо признать, что на сей раз вам это предприятие не удалось. Так что было бы благоразумнее…
– Если я возвращусь в замок, дядя заставит меня выйти замуж за Этьена или же Этьен снова начнет морить себя голодом!..
– Вы рассуждаете, как дитя, да вы и есть еще дитя! Не потащат же вас на рассвете в церковь вкупе с вашим кузеном. Я понимаю, как вам хочется бежать, но бегство нужно подготовить… и весьма тщательно, когда дело касается несовершеннолетней девицы. Подумали вы, что тому, кто вас приютит, придется отвечать по закону?
– Вы боитесь? – с презрением произнесла Гортензия.
– Не обо мне речь. Покинув замок, вам придется отправиться к человеку, имеющему вес в обществе, притом достаточно знатному и способному добиться, чтобы вас ему доверили, например, к другому члену вашего семейства.
– Мне бы хотелось попасть к моей тетке, мадам де Мирефлер, в Клермон.
– К старой графине Луизе? Говорят, она очень любила вашу мать и оттого несколько испортила отношения с маркизом. Но разве она еще на этом свете? И согласится ли она вас принять?
– Есть еще мадам Шове, послужившая мне провожатой во время путешествия в дилижансе из Парижа. Она жена перчаточника из Милло и…
– И вы никоим образом не должны рассчитывать на нее. Что такое жена перчаточника из Милло против маркиза де Лозарга в царствование Карла X? Ее муж поплатится за это своей фабрикой, а может, и свободой.
– Доктор Бремон из Шод-Эга…
– Окажется в таком же положении. Гортензия, Гортензия! Вы сейчас измучены, ранены, слишком взволнованы, а потому не способны рассуждать здраво…
Горячие слезы покатились по ее щекам, побледневшим от боли и горести, и вдруг она показалась ему достойной такого сострадания, что он забыл все доводы, призывавшие к осторожности, и
