Овьетта
– Ты же, сколько бы не молилась, вечно остаешься алчущей, алчущей новой молитвы. И ты все так же несчастна, как и до того. Как до, так и после. Послушай, Жаннетта, я знаю, почему ты хочешь видеть госпожу Жервезу. [323]
Жаннетта
– Никто еще об этом не догадался, ни мама, ни моя старшая сестра, ни наша подруга Манжетта. [324]
Овьетта
– Я–то знаю, почему ты хочешь видеть госпожу Жервезу.
Жаннетта
– Ты, верно, очень несчастна, Овьетта.
Овьетта
– Несчастна, несчастна… Бываю и я несчастна в свой черед. Да только мой черед не всегда. Просто я — девушка ясновидящая. Ты хочешь видеть госпожу Жервезу из–за той тоски, которой полна твоя душа, полна до самой глубины, до дна. Здесь в приходе думают, что твоя жизнь тебе в радость, ведь ты творишь добрые дела, ухаживаешь за больными, утешаешь скорбящих, ты всегда с теми, кому трудно. Но я–то, Овьетта, знаю, что ты несчастна.
Жаннетта
– Ты знаешь это, потому что ты моя подруга, Овьетта.
Овьетта
– Я не только подруга, я — девушка ясновидящая. Сделать для другого что–то хорошее и самим нам всем прочим, в радость, если только действительно удается это сделать. Но тебе ничто не приносит радости. Все приносит тебе лишь горе. Ничто не утоляет твой голод. Ты терзаешься, ты непрестанно терзаешься, ты истерзана печалью, ты пропадаешь от тоски, у тебя, бедное благородное сердце, лихорадка, лихорадка от тоски, и ты нисколько не поправляешься, ты не поправишься никогда. У тебя благородная лихорадка. Тебя снедает грусть. Тоска снедает твою душу. Что ж, твой дядюшка отправился за госпожой Жервезой.
Жаннетта
– Душа моя и впрямь скорбит. [325] Вот только что…
Овьетта
– Зачем же тогда делать вид, зачем пытаться походить на всех?
Жаннетта
– Затем, что мне страшно.
Овьетта
– Грусть, страх, тоска. Это большая семья, многочисленная. Кажется, будто ты впитала всю печаль земли.
Жаннетта
– Как же душе не погрузиться в печаль? Только что я видела, как мимо прошли двое детей, два мальчика, два малыша, одиноко спускавшихся вон по той тропке. За березами, за плетнем. Тот, что побольше, тащил за собой младшенького. Они плакали, они заходились в крике: «Я хочу есть, я хочу есть, я хочу есть…». Их было слышно отсюда. Я их позвала. Я не хотела бросать своих овец. Мальчики сначала не заметили меня. Они прибежали скуля, как щенята. Старшему было лет семь.
Овьетта
– А младшему — годика три. Крошки, пострелята. Знаю я твоих питомцев.
Жаннетта
– Овьетта, Овьетта.
Овьетта
– Я встретила их по дороге сюда. Я поднималась, они спускались. Они еще спускаются. Они назвали меня сударыней. Вот забавно. Да, они сказали мне (подражая): «Здравствуйте, сударыня». Вот смешно–то. Еще они мне сказали: «Сударыня, там, наверху, в конце дорожки, госпожа пастушка пасет своих овец и прядет шерсть». Да, да, госпожа пастушка — это ты. (Лукаво) Твоя парочка неплохо выглядела. Очень даже неплохо. Они были довольны. Вид у них был счастливый.
Жаннетта
– Они прибежали, словно щенята. Они кричали: «Сударыня, я хочу есть. Сударыня, я хочу есть».
Овьетта
– Ты подзабыла. Они должны были назвать тебя, да, да, они наверняка назвали тебя (кланяясь) госпожа пастушка. Они придавали этому слишком большое значение. Они остались тобою очень довольны, после. И, кроме того, они были очень довольны этим, довольны, что они тебя так называют. Не то, что я.
Жаннетта
– Ты–то не придаешь этому значения. Ты права, глупышка, язвочка. Они назвали меня госпожа пастушка.
Овьетта
– Вот видишь. А я даже не обратила на все это внимания. Я ничего не услышала.
Жаннетта
– Да, они кричали: «Сударыня, я хочу есть, сударыня, я хочу есть». От этих криков у меня сжималось сердце и сводило живот. Крики обрушились на меня, словно град ударов, они словно изрешетили мне сердце. Они причиняли мне боль. (Взглянув вдруг Овьетте в глаза). Возможно, я не единственная госпожа, которая не может выносить детских криков.
Овьетта
– Да замолчи же. Замолчи, пожалуйста. Про кого это ты? О ком это ты говоришь? Я такой не знаю. Я ничего подобного не знаю. Я ничего подобного не слышала. Нет, нет, я никого такого не знаю. Заканчивай–ка свою историю, и не будем больше об этом говорить. Знаю я эту твою историю. Она мне не по вкусу. Незачем и досказывать. Я и так знаю ее конец. Ты отдала им весь свой хлеб.
Жаннетта
– Я отдала им свой хлеб, мои обеденные припасы и то, что предназначалось на четыре часа. Они набросились на все это как зверьки, они накинулись на все это как зверьки; и их радость причинила мне боль, еще более пронзительную боль, потому что как–то сразу, непроизвольно, я вспомнила (мучительная мысль неожиданно возникла, неожиданно вспыхнула в моем мозгу) и помимо своей воли осознала, поняла, увидела — я подумала обо всех других голодных, которым нечего есть, о множестве голодных, о бесчисленном множестве голодных, которым нечего есть; я подумала обо всех несчастных, которым не дано было утешения, о многих и многих несчастных, о бесчисленном множестве несчастных, я подумала о худших из всех, о последних, о дошедших до края, о самых худших, о тех, кто не ищет утешения, о многих и многих, кто больше не ищет утешения, кому уже опротивело утешение и кто изверился в Божьей доброте. Несчастные не могут больше выносить несчастий, а вместе с ними и самого утешения; они быстрее начинают тяготиться тем, что их утешают, чем мы тем, что нам приходится их утешать, словно в самой сути утешения есть какая–то ущербность, словно в нем есть червоточина; и, когда мы еще полны желания отдать, они уже больше не могут получать, они уже не хотят получать; они больше не согласны, они больше не стремятся получать, они ничего больше не желают получать; как дать тому, кто уже не хочет получать? Нужны святые, нужны новые святые, которые придумали бы новые способы. И я почувствовала, что сейчас расплачусь. Глаза мои были полны слез, я отвернулась, потому что не хотела причинять им страдания, хотя бы этим двум.
Овьетта
– О да, да, вы и это выдумали. Все это очень хитроумно. У вас для этого есть особый способ. Вы умудряетесь страдать больше самих страдающих. Когда несчастные просто несчастны, вы делаетесь несчастными стократно из–за того же самого несчастия. Когда несчастные несчастны — вы несчастны; когда несчастные счастливы — вы несчастны для разнообразия. Когда несчастные несчастны, вы несчастны вместе с ними, когда несчастные счастливы, то, чтобы восполнить ущерб, вы еще более несчастны. Нужно это изменить, дочь моя, нужно это изменить. Или это плохо кончится. Оба эти парнишки были счастливы, пока ели твой хлеб. Им выпала удачная четверть часа. Но вы, особенные, пользуетесь этим, чтобы доставить себе еще четверть часа страдания. Это уж как водится. Вы хитроумны. У вас ничего не пропадает зря. Четверть часа глубочайшего страдания. Вы умеете пользоваться моментом, у вас все идет в ход. Четверть часа глубочайшего страдания. И на том — хорошо. И на том — спасибо. Уж вы–то своего не упустите.
Жаннетта
– Я отдала им свой хлеб: многообещающее начало! Сегодня же вечером они снова захотят есть, и завтра они будут голодны.
Овьетта
– Сегодня вечером они захотят есть, но они не думали об этом сегодня утром; они вчера были голодны, но они не думали об этом сегодня утром. А вот ты об этом думала. Вы испытываете чувство голода за других. Но они найдут еще кого–то.
Вы испытываете чувство голода за тех, кто голодает, даже когда они не голодны.
Жаннетта
– Остаться голодной, самой остаться без еды — какой это был бы пустяк! Можно было бы недоедать постоянно, если бы это помогало постоянно.
Можно было бы недоедать постоянно, если бы это хоть раз помогло. Можно было бы недоедать постоянно, если бы это хоть когда–нибудь помогло.
Овьетта
– Не заботься ни о вчерашнем дне, ни о завтрашнем: довольно для каждого дня своей заботы. [326] Нужно принимать все так, как есть, даже то, что происходит с другими. Нужно принимать все так, как ниспосылает нам Господь, даже то, что он ниспосылает другим, так, как Он ниспосылает нам то, что происходит с другими.
Жаннетта
– Их отца убили бургундцы. Увы, увы, даже не англичане. Англичане не понадобились, чтобы истреблять французов. И их мать, увы, и их мать. Оба мальчика спаслись чудом, сами не знают как. И никогда не узнают. Все это рассказал мне старший, когда поел, прежде чем вновь пуститься в путь.
Непродолжительное молчание.
И вот они уже снова бредут по дороге, сулящей голод. В пыли, в грязи, голодные. В будущее, в тоску, в тревожное будущее. Кто же даст им, Господи, кто же даст им хлеб насущный? Наоборот, на пути своем они встретят лишь тоску и ежедневный голод. Они все еще плакали, смеясь. И смеялись, плача, словно луч солнца пробивался сквозь их слезы. Крупные слезинки, которых они не замечали, скатывались и падали на хлеб, словно последние капли дождя в лучах выглянувшего из–за туч солнца. Они ели хлеб, сдобренный собственными слезами вместо масла. Чего стоят наши усилия, приносящие облегчение лишь на день, чего стоят наши благие жертвы? А ведь я не могу отдавать всегда. Я не могу отдавать все. Я не могу отдавать всем. Я не могу раздать прохожим весь хлеб моего отца. Но и в этом случае, разве было бы это заметно? В толпе голодных. (Непроизвольно она прекращает прясть). Вместо одного раненого, которого мы случайно выхаживаем, вместо одного ребенка, которому мы даем поесть, неутомимая война порождает сотни других, каждый день она порождает раненых, больных, осиротевших. Все наши усилия напрасны, наши жертвы напрасны. Война — вот главный источник страданий. О! Будь она проклята! И будь прокляты те, кто принес ее на землю Франции!
