Только в башне он сумел перевести дух. Положа руку на грудную клетку, ощутил ропот сердца, — организм бунтовал, выказывал неповиновение. Но это становилось уже привычным. Чумазую детвору принял Санька, а Лебедь, чуть отдышавшись у порожка, спотыкаясь на ступенях, полез вверх, на самую крышу. В последнее время вид неба успокаивал его, как ничто другое. Туманно-голубой анальгетик проникал в кровь, пожарной холодящей пеной заливал бушующее и выходящее из повиновения нутро.
— Возьми телагу! — крикнул ему вслед Санька. — А то снова замерзнешь.
Может быть, он кричал это для него, а возможно, для новоявленных гостей, но Лебедю лень было думать над этим. Там, где его уже не могли видеть дети, он откровенно встал на четвереньки, помогая себе взбираться по ступеням руками.
Вот и крыша. Бездна воздуха, океан без дна. Лебедь устало выпрямился. В больном, изнемогающем от напастей мире, оказывается, гулял сильный и молодой ветер. Прищурившись, Лебедь мелко задрожал, но не от страха — всего-навсего от холода. Телогрейку, о которой кричал Санька, он, конечно же, не взял. Да и зачем? Он ведь и выбирался сюда не за теплом, а за воздухом…
Ветер…
Упругий, задиристый, не стареющий…
Откуда прилетел он и в каких таких заповедных далях рождался? На другом краю земли или всего-навсего в нескольких шагах — скажем, вон за тем перевернутым ларьком? И какое, интересно, у этого ветра тело? Возможно, такое же гладкое и окатистое, как у горной речки? Наверное. А если так, значит, ветер — существо женского пола. Ведь только женщины обладают телом. У мужчин, стариков и детей — всего-навсего руки, ноги и рты. Женщину можно сравнить с книгой, мужчину — нет. Только женщина раскрывается и распахивается навстречу, — только читай, не ленись, а мужчины — народ замкнутый.
Лебедь медленным взором обвел город. Господи! Наверное, здесь не менее миллиона квартир. Какое страшное количество! Сто тысяч домов и миллион каменных пещер. В половине из них — перестук с голосами, полуночные призраки, скрежет протираемого извне стекла. В этот мир ломилось, заглядывало и принюхивалось — ЧУЖОЕ. Иная жизнь не желала ждать, когда освободится место. Вакантная площадь делилась загодя.
Склонив голову, Лебедь прислушался к доносящимся снизу голосам. Это Санька допрашивал вновь прибывших. И наверняка успел уже продемонстрировать свой страшный револьвер. Не для того, чтобы попугать, а так — для важности. Символы убийства давным-давно превратились в символы авторитета.
С неожиданной ясностью Лебедь вдруг осознал, что это его последняя партия. Больше детей ему найти не удастся. Что-то произойдет и что-то существенно изменится в его жизни. В самое ближайшее время.
* * *
Уже через каких-нибудь полчаса они сидели в особняке Поля и вовсю дымили дармовыми сигарами. Даже Пульхен не удержался и понюхал одну из них.
— Бери-бери, не стесняйся! — подбодрил Поль. — Все реквизировано у барыг. Самым наичестнейшим образом!
— Наичестнейшим? — белесая бровь Пульхена усмешливо изогнулась.
— А как иначе, полковник! Тем и живем. И всяких там антимоний не разводим.
— Мда… — протянул Борис, оглядывая собравшихся. — Я вижу, народ здесь собрался разнополый и разноплановый, а посему без эмоций опять не обойдется.
— И это нормально, старик! — воскликнул Поль. — Важно только, чтобы эмоции были кон-струк-тив-ные! Будь уверен, ахинею про инкубаторы и светлое будущее без смердящих родителей мы здесь городить не станем.
— Действительно, не станем? — Воздвиженов усмешливо покачал головой.
— Не станем, не сомневайся.
— Вот и трогательно! Не будем плакать. А для разгончику — чего-нибудь горяченького. Мой придворный поэт прочтет свеженький акафист, челядь, ясен пень, спляшет. Если, конечно, пожелаете.
— Насчет челяди лучше бы воздержаться, — буркнул Пульхен.
— А я так не против, — возразила Мадонна.
На том и порешили. То есть поэта и пару здешних философов пригласили, остальных оставили скучать за дверьми. С грохотом водрузив на стол ящик с бутылками, Поль объявил:
— Какая политика без градуса? Россияне иначе не умеют.
Фраза опять же была нацелена в полковника, но Пульхен ничем не ответил.
Чуть позже под заунывные распевы придворного пиита Поль растолковывал собравшимся свою «центральную идею»:
— Мне эта муниципальная власть тоже, как репей на причинном месте. Вот я и предлагаю: чего тянуть? Возьмем да разгоним всех к чертовой матери. Как матрос Железняк. И будет у нас свое коалиционное правительство.
— Ты хоть знаешь, что это за штука — коалиционное правительство? — поинтересовался Боря Воздвиженов.
— Ясен пень, знаю. И бояться нам нечего. Не та, как говорится, коллизия. Состав введем смешанный, без национальной шизы — с военными, ученой братией и так далее. Главное — чтобы никакого сибаритства, никаких фраков и никакого выпендрежа, наоборот — все как можно скромнее. Народ это любит.
— Только не надо за весь народ, хорошо?
— А я не за весь. Только за низших, так сказать, представителей.
— Ерунду ты мелешь, — сказал Вадим. — Уймись.
— Хорошо, пропускаем!
Мадонна приблизила губы к уху Вадима.
— Ты, говорят, сестренку свою перевоспитывать взялся?
— Это мое дело.
— Разумеется, твое. Только ведь женщины общий язык быстрее находят.
— Не понял?
— Я к тому веду, что могу помочь. Как-никак свои люди, а опыт кое-какой имеется.
— Спасибо, обойдусь, — Вадим передернул плечом. Желая смягчить резкость ответа, похлопал Мадонну по руке. — Да нет, правда, не надо. Как-нибудь справлюсь.
— Ну, смотри…
Тем временем Поль продолжал гнуть свою линию.
— И нечего с ними церемониться. А то разводим коллизии! Вы вокруг оглянитесь — во что они, ворюги, город превратили. Вот я и предлагаю собрать всех в огромную шеренгу — и к стенке! Люди сейчас злые — поймут.
— Это-то и страшно, — вздохнул Ганисян.
— Что страшно?
— А то, что поймут. Лучше бы уж не поняли.
— Чудные слова! — Поль помотал головой. — Ну, нет — так нет, — просто разгоним всех к чертям, а на должности настоящих людей поставим.
— Настоящий — это у нас, конечно, ты?
— А хоть бы и я! То есть, я-то сам в лидеры не рвусь, потому как без того лидер. Для этого, братцы, кресло и скипетр не нужны, и попробуйте разубедить меня. Но тут другое дело! Мне за державу обидно! За людей и за город. У власти кучка бездарей, и совершенно непонятно, какие цели эта самая кучка преследует. — Поль закулдыхался в неожиданном смехе. — То есть, главная коллизия в том и состоит, что когда раньше к власти прорывался жлоб, какие-то пустяки, но делались: крутилась политика, торговали кепками, сталь плавили. А сейчас?… Жлоб — он хоть и жлоб, и КПД у него низкое, а все же суетился. Нынешним, похоже, все до лампочки. Не обогащаешься, значит, и стимула нет. Вот и не знают они, бедные, что со своей властью делать. Спасители хреновы!..
— А как насчет тебя? Сам-то ты знаешь, что делать с властью?
— Так я ж — другое дело! Я — бессеребреник! А бессеребреники всегда понимают, чего хотят. И грехи свои знаю, никто не удивит. Полный, как говорится, иконостас: гордыня, зависть, алчность, лень, вожделение, чревоугодие, гнев. Меньше всего — алчности с завистью, больше всего — гнева, Каюсь, грешен, — тем самым себя и оправдываю. Вдвойне грешен тот, кто не сознает, а я сознаю. В этом и разница между нами. Мы сознаем, а они нет.
— Ну, почему же… Им тоже, наверное, кажется, что они сознают. Иначе не устраивали бы этих идиотских заседаний, давно бы разошлись по домам.
— Ага, такие разойдутся! И потом, если рассуждать с твоей точки зрения — им кажется, нам кажется — и все по-своему правы, так вообще никто никогда не стронется с места. Вору думается, что прав он, судье — что он. В результате — беззаконие. Хочешь высшей справедливости, ищи ее где-нибудь на небесах. А здесь земля, милый мой. Мир, как говорится, полный страстей и противоречий.
— Ладно, предположим, мы стали властью. Что дальше?
— А дальше делимся. — Поль яростно принялся загибать пальцы. — Моралитетом командует Мадонна, так? Это, значит, проституция, алкоголь, наркотики и прочая дурдомовщина. Дружиной — как и раньше — Пульхен. Это, значит, грибы, будьдоги, внешняя оборона и прочее. У Ганисяна — дети, у Бори наука и так далее.
— Забавно. И что же в итоге изменится? Мы ведь в тех же должностях и состоим.
— Так в том-то все и дело! — Поль аж подскочил на стуле. — У нас все сосредоточено. У нас! — он даже застучал себя в грудь. — Мы — плавники и хвост этого места! Вот и пора сменить голову. Приведем, так сказать, в соответствие порядок вещей. У меня добровольная армия, у Бори — наука, а у них что? Горстка бывших аппаратчиков, зажиревшая охрана и остатки былой роскоши? Да ведь чушь собачья получается! До интернатов им дела нет, до медицины тоже, — что тогда у них остается?
