есть, как бы наши морские чиновники и политики ни закрывали глаза.
Чтобы толк какой-то был от его плавания. И от него самого и государева повеления. Кроме пустых разговоров.
Путятин оживился необычайно, ожидая встречи с «Америкой».
Муравьев простился с Путятиным на устье Уссури, где стоял речной наш пароход, присланный Казакевичем для встречи генерал-губернатора. Но Муравьев не пошел в Николаевск. «Америки» он так и не увидит, как своих ушей.
На речном пароходе ушел Путятин, чтобы у моря пересесть на «Америку». А Муравьев остался в ничтожестве с лодками и казаками, как ему и полагалось, как и суждено столицей империи всем нашим деятелям на Дальнем Востоке. Они терпеливы, сносят голод, а значение их — после смерти. «А мы поживем! Трул-ля-ля… И без лишений, перенесенных Джоном Франклином! Послы и открыватели скачут поперек ледяных материков на породистых скакунах и все восхищаются!» А за грабежи чиновников, сидящих в Петербурге, за матерых государственных тузов, отвечают гоголевский городничий и судья в далекой провинции.
Муравьев пил ханьшин на холодном ветру, у костра, с казаками на острове, справляя поминки, после молебна на могиле похороненных тут казаков и солдат. Много их в прошлом году перемерло и по берегам и на островах. Кое-где попадаются их могилы. Стоят кресты. Погребены на возвышенностях, на буграх по островам.
Некоторых не хоронили, копать сил уже не было. Народ мер повально. В те дни Муравьев и Путятин были во Франции, спорили в Шербурге, как помочь освобождению Китая и как уравновесить могущество западных держав, не дать им в обиду народы мира… И как помогать другим странам.
Это плата за двуличие, за лицемерие и притворство. По иначе как в должности высшего чиновника Муравьев не мог бы совершить то, чего желал. Назвался груздем — полезай в кузов.
— Выжечь их огнем, — говорил про найденные останки казачий старшина. — Пусть сгорят. Пепел захороним. Бог простит. Там леса сухого нанесло.
Ветер крепчал. Холодно как осенью. Китайский ханьшин крепче русской водки и согревает.
Глава 18
МУРАВЬЕВ
Повелось с ранних лет, что у Николая было две жизни. Одна с городскими или деревенскими подростками. Другая — в пажеском корпусе и, переступая порог в родной дом, — в семье, с соблюдением всех приличий, он умел вести себя, как самый благовоспитанный мальчик, чуждый простонародью, как будто никогда не играл в чехарду-езду или в карты на гроши, не ел сырые корни в лесу и не бегал босой драться орава на ораву, не плавал по болотам, держа при себе стальную иголку, чтобы проколоть себе или товарищу судорогу, если схватит. Столичные ребята злей, проворней и нищей. Сельские — и в русском, и в польском имениях Муравьевых — ловчей и сильней их, в работу годны, как взрослые, и все сдюжат. Товарищи по пажескому корпусу сами такие же, как Коля. Строгость в корпусе велика, и умение владеть собой воспитывается в высшей степени.
У него было две жизни, когда стал взрослым. Военного чиновника — до переезда через границу. И вольного мыслителя, пропитанного самыми современными идеями, — после пересечения границы и за все время жизни в Западной Европе. Пажеский корпус дал ему такое совершенное знание языков, которое необходимо при дворе. Это весьма пригодилось Николаю для заграничных путешествий.
С ранних лет Николай желал сделать карьеру и прославиться. Он еще не знал, в чем и как. Но это должно было быть не простой службой. Такими же были намерения многих других молодых людей.
Вокруг Николая было много великих, знаменитых и знатных людей, и они подавали примеры для подражания. У него еще не было навыка разбираться, но уже в те годы он догадывался, что среди них есть знаменитости по недоразумению, вызывающие в обществе напрасное или неискреннее восхищение.
Страсти, которые Николай познал рано, он умел расчетливо подавлять, со всей энергией молодого карьериста. Его увлечения не становились пороками. Он вырабатывал в себе совершенный тип образованного чиновника, обрекая себя на аскетизм ревностного исполнителя. Сознавая свою нравственную чистоту, он ждал будущего и угадывал в себе стойкость.
Внутренне свободным он становился не только за рубежами отечества — вне цепей карьеры. В России приходилось слышать и думать с самых ранних лет то, о чем обычно не говорили в эту жесткую эпоху. В обществе еще жил испуг после подавления восстания декабристов. Теперь все стали подымать голову. Николай никогда головы не опускал, и ему подымать ее нет надобности. У него была слишком хорошая память, и он никогда не забывал то, что слышал или читал или о чем догадывался, как о неизбежном. Все это также с ранних лет. Все это привелось со временем в стройную систему.
Чин генерала, полученный в 35 лет, и должность губернатора в одной из губерний, а потом генерал-губернатора, давали возможность наблюдать, подумать, быть независимым, особенно в Сибири, где до царя далеко, а до бога высоко. Женитьба дала ему свободу, избавила от покровительств. Он был независим от связей и не имел надобности прибегать к содействию особ. Он и теперь менялся двумя жизнями, но не с переездами границы, а с приездами в столицу по вызовам императора или министра.
В последний приезд в Петербург Муравьев сказал государю, что нам самим надо провести телеграф и железную дорогу через Сибирь.
— Это трудно, — сказал Александр.
Тут нужна величайшая настороженность, как при разведке с пластунами в горах Кавказа. Государя не околпачишь. Сила его в народе, не только в нашем брате, в крапивном семени. Попадешься, Николенька; опасная игра!
Трудно! А как же наш Урал — вопреки всем представлениям о нашей промышленной неразвитости — за полстолетия покрылся множеством горных заводов по обеим сторонам хребта. На каждой реке, в каждой долине пруды, дымят доменные печи, плавят чугун и железо, и гонят все это к Волге на баржах, открыв плотины, по большой воде. А по Волге — вверх тянут артели бурлаков, а вниз суда идут самосплавом. Вот уже без малого сотня лет, как рынки восточных стран требуют себе уральского железа.
Американцы народ весьма живой, интересный, но с ними надо торговать. А мы ли бедны!
В Иркутске, ведя переговоры с Китаем, Муравьев сказал себе, что он не будет плясать под дудку попов из пекинской миссии, как священнослужитель. Польза их велика. Но дипломатия должна быть современной, а не духовной. Поповская дипломатия век свой отживает. Попы не могут заключить новый договор о границе, переступить через уважаемые ими предрассудки и традиции Китая, которые, как кажется
