– Например, не дать умереть с голоду, – предполагаю я.
– Именно.
– Купить одежду, найти кров, – продолжаю я.
Теперь мне многое становится ясно.
Мне, но не Еве. Она дожидается, пока доктор Родос поднимается с места и уходит в номер, и поворачивается ко мне.
– Она его любила, – шепчет Ева тоном всезнающей матери.
– Ева, я думаю…
– Она его любила.
Я никогда не видел, чтобы Ева о чем-то говорила с такой уверенностью. Она подходит к двери и смотрит на спящую Мию. Так мать смотрит на новорожденного ребенка.
Ева проводит ночь рядом с дочерью. Мне отведена такая же двуспальная кровать в соседнем номере. Она умоляла меня не уходить. Накрываясь одеялом, я думаю о том, что мне нечего было ей сказать. Я ничего не смыслю в таких тонких вещах, как любовь.
В ту ночь ни я, ни Ева не смыкаем глаз.
– Я не убивал его, – говорю ей утром.
Впрочем, какое это имеет значение. Ведь это сделали за меня.
Ева. После
Все время в пути Мия отрешенно смотрит в окно, прижавшись лбом к холодному стеклу. Она ни на что не реагирует, не обращает внимания, когда я пытаюсь с ней заговорить. Иногда я слышу, как она плачет, вижу, как слезы капают с лица на руки.
Пытаюсь ее утешить, но она меня отталкивает.
Однажды я была влюблена. Так давно, что почти и не помню. Я была в восторге от красавца, с которым познакомилась в пабе, он заставлял меня почувствовать себя парящей над землей. Все это давно в прошлом. Между нами лишь разделяющее нас пространство, приносящие боль чувства и оскорбительные слова. Его не забрала у меня жизнь. Я сама отдалилась настолько, что уже не вижу этого молодого лица с обворожительной улыбкой. И все же мне больно.
Доктор Родос прощается с нами в аэропорту, назначив встречу с Мией на следующее утро. Мы решили, что число сеансов необходимо увеличить до двух в неделю. Острое нервное расстройство – одно дело, а горе – совсем другое.
– Человеку трудно справиться со всем одному, – говорит она мне, и мы обе смотрим на Мию, прижимающую руки к животу. Этот ребенок ей больше не в тягость. Он стал единственной ниточкой, связывающей ее с прошлым, и она обязана ее удержать.
Я думаю, что было бы с Мией, сделай она аборт. Это стало бы последним толчком к пропасти.
Мы ищем машину Гейба на переполненной стоянке. Он предложил отвезти нас домой, и теперь один несет все сумки, отказавшись позволить мне помочь. Мия идет впереди так быстро, что нам с трудом удается не отставать. Причина мне ясна – она не хочет видеть смущенное выражение моего лица и смотреть в глаза человеку, убившему, по ее мнению, любимого.
Всю дорогу она молчит.
Гейб спрашивает, не голодна ли она, но Мия не отвечает.
Я в свою очередь интересуюсь, не холодно ли ей, но и мой вопрос она оставляет без ответа.
Машин немного. Холодный воскресный день приятнее провести в постели. Чуть слышно работает радио. Мия ложится на заднем сиденье и засыпает. Я смотрю на некрасиво разметавшиеся волосы, чуть обветренные, порозовевшие от мороза щеки. Веки ее дрожат. Она спит, но разум заставляет прокручивать в голове сцены из прошлого. А я никак не могу понять, как такой человек, как Мия, могла влюбиться в такого, как Колин Тэтчер.
Я невольно перевожу взгляд на сидящего рядом мужчину. Мужчину до смешного не похожего на Джеймса Деннета.
– Я ухожу от него, – произношу я, не отрывая взгляд от дороги.
Гейб молчит и кладет руку на мою ладонь. Этим жестом он сказал все, что мог.
Машина подъезжает к дому, и мы выходим. Гейб предлагает подняться с нами и помочь, но я отказываюсь, говорю, что справимся сами.
Мия хлопает дверцей и сразу же направляется к подъезду, даже не взглянув на меня. Мы молча провожаем ее глазами. Гейб говорит, что заедет утром, у него есть кое-что для Мии.
Когда дочь исчезает из вида, он наклоняется и целует меня, не обращая внимания на снующих мимо людей, проезжающие автомобили и глазеющих по сторонам водителей стоящих у обочины такси. Я останавливаю его, положив руки на грудь.
– Я не могу, – произношу я.
Эти слова ранят меня больше, чем Гейба. Он несколько секунд внимательно смотрит на меня, а потом кивает. Дело вовсе не в нем. Мне уже давно пора разобраться в жизненных приоритетах и расставить все по своим местам. В моей жизни так давно не было порядка.
* * *
Мия рассказывает мне, что слышит звон разбившегося стекла. Видит, как он с трудом пытается вздохнуть, потом вытягивает руку и начинает падать. Она смотрит на кровь и ничего не может.
Я просыпаюсь среди ночи от крика. Когда вбегаю в комнату, Мия уже сидит на полу, склонившись к тому, кого здесь нет, и тихо шепчет его имя.
– Прошу тебя, не оставляй меня, – говорит она, затем подходит к кровати и начинает разрывать простыню, отбросив в сторону подушки и одеяло. Изо рта вырывается крик: – Оуэн!
Подняв голову, она видит меня, застывшую в дверях, не в силах пошевелиться от увиденной душераздирающей сцены, и опрометью бросается в туалет, где ее выворачивает.
Это случается почти каждый день.
Утром она чувствует себя не так плохо, но говорит, что это самые тяжелые дни в ее жизни. Постоянная тошнота ежеминутно напоминает ей, что Оуэн умер.
– Милая моя девочка, – говорю я. – Я готова сделать все, чтобы избавить тебя от этой боли, но, к сожалению, ничего не могу сделать.
Она рассказывает мне о последних минутах, проведенных в доме. Вспоминает, что звуки выстрела показались похожими на салютные залпы. Оконное стекло разлетелось вдребезги, впуская в комнату порыв морозного воздуха.
– Я испугалась и не сразу заметила, что Оуэн захрипел и стал звать меня. Он пытался вздохнуть, потом ноги его подкосились, и он упал. Я не понимала, что происходит. – Мия плачет и качает головой. Этот момент она вспоминает сотни раз в день.
Я глажу ее по плечу, стараясь успокоить. Повторяю, что не стоит вновь и вновь прокручивать в голове эту сцену, но мне ее не убедить. Она не может остановиться, не может держать эти страшные воспоминания в себе. Они не давали о себе знать, так дремлет лава в глубине вулкана, но настает день, когда она должна вырваться наружу.
– Оуэн?! – кричит она, вновь возвращаясь в то мгновение. – Пистолет падает из его рук на пол. Он протягивает ко мне руку. Везде кровь. Его застрелили. Он пытается ухватиться за меня, но продолжает падать. Я стараюсь удержать его, но он слишком тяжелый. Я падаю на него. Оуэн! Бог мой, Оуэн! – Из груди ее вырываются рыдания.
Она говорит, что внезапно перед глазами возникла идеалистическая картина итальянского побережья. Яхты, лениво покачивающиеся на волнах Лигурийского моря, вершины Приморских Альп и пики Апеннин. Дом из камня, затерянный в зелени на склонах холмов, где они живут, трудясь до седьмого пота. Она и он, человек, который был для нее Оуэном. Им больше не надо скрываться. Они обрели дом. В последнее мгновение Мия видит детей, бегающих между рядами пышно разросшихся виноградников. У них темные волосы и карие глаза, английские слова перемешаны с итальянскими. Бамбино, аллегро, веро аморе.
Она смотрит, как кровь течет по его телу и заливает пол. Кот бежит прочь из комнаты, оставляя за собой красные следы. Она оглядывает комнату, будто все происходит здесь и сейчас, в те минуты, когда кот сидит на подоконнике, как фарфоровая статуя.
Мия говорит, что он тяжело дышал, каждый вздох давался ему с большим трудом. Кровь заливала все вокруг. Ноги конвульсивно дергались.
– Глаза его стали стеклянными. Грудь перестала подниматься и опускаться. Я принялась его трясти: «Очнись! Очнись, пожалуйста!»
Мия падает лицом в подушку. Через некоторое время она поднимает голову и продолжает рассказ.
Когда конвульсии закончились, распахнулась входная дверь. Вспыхнул ослепительный свет, и мужской голос велел ей отойти от тела.
– Прошу тебя, не оставляй меня!
Утром Мия просыпается от того, что зовет его.
Она устраивается в спальне, мне отводится место на диване в гостиной. Она запрещает открывать шторы, не хочет впускать мир в свое жилище. Ей нравится темнота. Мия представляет, что ночь длится двадцать четыре часа в сутки, давая ей возможность предаваться своим мыслям и все глубже погружаться в депрессию. Мне с трудом удается заставить ее поесть.
– Если не для себя, то сделай это хотя бы для ребенка, – использую я последний прием, способный заставить ее жить.
Мия отвечает, что только это и удерживает ее в этом мире.
Она признается, что больше не может. Она говорит об этом не в истерике, не сквозь рыдания. Она думает о смерти, о том, как лишить себя жизни. Перечисляет мне все придуманные ею способы. Я слушаю и даю себе слово никогда не оставлять дочь одну.
В понедельник утром приезжает Гейб с коробкой из дома в Миннесоте – вещественные доказательства.
– Я хотел вернуть их матери Колина, – сообщает он, – подумал, может, ты захочешь взглянуть.
Он рассчитывает на прощение, но вместо этого получает укоризненный взгляд, полный презрения.
