и забористѣе. Ладно?
— Ну, а васъ какъ звать? осмѣлился я спросить его, въ свою очередь.
— Если ты мнѣ будешь говорить «вы», а не «ты», то а тебѣ оборву уши. Ишь, какой откупной модникъ!
Отъ его словъ и движеній вѣяло необыкновенной добротою. Я засмѣялся.
— Ну, а тебя же какъ звать? поправилъ я свой вопросъ.
— Меня-то? Ицикъ-Шпицикъ, Хайкелъ-пайкелъ, Эли-Гели-Айзикъ-Лайзикъ.
Мы прыснули со смѣху.
— А что, тараканы, весело со мной?
— Очень весело.
— Теперь — по домамъ. Ваши отцы и матери, вѣроятно, ждутъ не дождутся васъ…
Меня кольнуло прямо въ сердце отъ этого напоминанія.
— Если хотите короче со мной познакомиться, приходите завтра предъ вечеромъ. Я тутъ буду съ полными карманами.
Мы ваялись за руки и дружно побѣжали въ городъ.
— Какъ тебѣ нравится этотъ человѣкъ? спросилъ я товарища.
— Я увѣренъ, что это вовсе не человѣкъ, отвѣтилъ пресерьёзно Сруль.
— А кто-жь это такой, по твоему?
— Если не самъ чортъ, то покрайней мѣрѣ лецъ[58].
— А вотъ, завтра увѣримся. Если онъ придетъ въ лѣсъ послѣ обѣда, то онъ — такой же человѣкъ, какъ и мы съ тобою: черти и лецы не являются днемъ.
— Увидимъ.
Съ робостью, чуть ступая, перешагнулъ я порогъ родительскаго жилья. Я предчувствовалъ грозу, и предчувствіе не обмануло меня. Отецъ, мать и всѣ члены семейства сидѣли за столомъ и оканчивали уже ужинъ, когда я появился на сценѣ. Отецъ грозно посмотрѣлъ на меня, стукнувъ по столу кулакомъ. Мать вспрыгнула съ мѣста, подбѣжала, схватила меня за руку и яростно притащила къ отцу.
— На, любуйся на своего сынка. Вотъ плоды твоей откупной науки.
— Гдѣ ты шлялся? грозно спросилъ отецъ, повернувшись ко мнѣ. Я никогда не видѣлъ его такимъ взбѣшеннымъ. Я началъ бормотать что-то въ свое оправданіе, но онъ меня и слушать не хотѣлъ.
— Молчать! крикнулъ онъ громовымъ голосомъ, и въ первый разъ въ жизни поднялъ на меня руку…
Сара заплакала, и это подѣйствовало на отца. Онъ мгновенно отрезвился, опустилъ руки и отвернулся. Мать не унялась. Она подбѣжала вторично во мнѣ и взглянула мнѣ въ лицо.
— Такъ вотъ какъ, голубчикъ? ты уже и покушать изволилъ спозаранку? Такъ вотъ какъ ты постился? Вишенками? хорошо-жъ, дружочекъ. Ужина для тебя я не готовила… Вонъ!
Я дешево отдѣлался: всего однимъ толчкомъ, двумя пинками и самымъ жиденькимъ подзатыльникомъ. Я улегся спать безъ ужина. Болѣе всего меня мучилъ поступокъ отца; я его считалъ добрымъ и благоразумнымъ, а онъ поднялъ на меня руку, чтобы угодить матери. Когда все въ домѣ уснуло, Сара подкралась во мнѣ.
— За что ты, Сруликъ, сердишься на маму? Вѣдь ты же виноватъ.
— Я не виноватъ.
— Ты не постился?
— Постился почище твоей мамы.
— Гдѣ же ты пропадалъ до поздней ночи?
Я не выдержалъ и разсказалъ Сарѣ всѣ событія этого дня.
— И что же, сдѣлались вы невидимками? спросила наивно Сара.
— Еслибы я сдѣлался невидимкою, то могла ли бы мать меня видѣть и толкать?
Передала ли Сара матери мое оправданіе или нѣтъ, я не знаю, но мать на утро начала ко мнѣ очень мягко подъѣзжать и ласково заговаривать, предлагая какой-то роскошный завтракъ. Я не отвѣчалъ и не посмотрѣлъ даже на нее. Я простилъ бы ей, какъ всегда, толчки и пинки, полученные мною отъ ея руки, но никакъ не могъ простить ея того, что она подбила отца на меня.
— Что молчишь? прикрикнула она да меня. — Будешь завтракать, или нѣтъ? Смотри, пожалуйста, еще просить его нужно.
— Сама ѣшь! отвѣтилъ я рѣзко и грубо.
— А! Такъ ты еще дерзости…
Я не дослушалъ и ушелъ въ контору. Мой характеръ видимо началъ портиться отъ домашняго деспотизма, возмущавшаго меня.
— Отчего же ты вчера не показывался на глаза, цѣлый день? Гдѣ пропадалъ? спросилъ меня Кондрашка. (Я съ нимъ дошелъ уже до фамиліярности).
— Развѣ ты не знаешь, что вчера былъ у насъ постъ?
— А ты, дурачокъ, развѣ цѣлыя сутки ничего не ѣлъ?
— А то какъ же? Конечно, не ѣлъ.
— Глупъ же ты, какъ посмотрю я на тебя.
Послѣ обѣда, во время котораго отецъ, мать и я были надуты (мать молчала, догадываясь что она меня вывела уже изъ терпѣнія), а Сара — необыкновенно грустна, мы съ Срулемъ поспѣшили въ нашъ лѣсокъ. Подъ раскидистымъ деревомъ лежалъ нашъ вчерашній незнакомецъ. Подложивъ свои костлявыя руки подъ шарообразную голову, онъ храпѣлъ самымъ варварскимъ образомъ. Мы усѣлись поодаль отъ этого сатира въ образѣ человѣческомъ и смотрѣли на него молча. Чрезъ нѣкоторое время онъ потянулся, зѣвнулъ, открылъ свои сѣрые глаза и повернулъ къ намъ голову.
— Ага, вы ужь тутъ, тараканы? Подойдите-ка поближе.
Мы подошли. Онъ протянулъ намъ руки.
— Подымите-ка меня. Дружно! Ну!
Мы начали тянуть его изъ всѣхъ силъ, но вмѣсто того, чтобы его поднять, мы сами попадали прямо къ нему на горбатую грудь.
— Видите, тараканы! такъ всегда бываетъ: видишь лежачаго человѣка и берешься его поднять, а онъ, лежачій-то человѣкъ, еще тебя повалитъ. Помните же все, что я вамъ говорю, ослята! Это первый урокъ.
— За что же ты бранишь насъ? спросилъ я, вставая на ноги: — насъ и дома бранятъ достаточно.
— Дома бранятъ тебя ослы, а тутъ бранитъ тебя человѣкъ. Понимаешь ли ты?
— Нѣтъ, не понимаю.
— Все равно послѣ поймешь. — А ты, таімудейская крыса, понимаешь ли, что говорятъ? обратился онъ къ Срулю.
— Что говорятъ — понимаю, но не понимаю, для чего ругаться.
— Скажу — поймешь. Вы выросли на пинкахъ и брани. Отъ этихъ нѣжностей вы оглупѣли. Слѣдовательно, чтобы выгнать дурь изъ вашей головы, надобно опять васъ бранить и опять бить: клинъ клиномъ выбиваютъ. А покуда, садитесь-ка, дѣтки, поболтаемъ.
Мы подсѣли къ нему. Этотъ страшный человѣкъ обаятельно дѣйствовалъ не только на меня, но и на моего, совсѣмъ несообщительнаго товарища.
— Скажите-ка, тараканы, что вы тутъ вчера дѣлали? Только, чуръ не врать.
Я ему разсказалъ все, чистосердечно. Онъ пресерьёзно слушалъ.
— Да. это очень хорошая штука быть невидимкой. А что бы вы сдѣлали, еслибы вамъ и на самомъ дѣлѣ удалось сдѣлаться невидимками?
Сруль повторилъ свою идею о полицеймейстерѣ и о евреяхъ.
— Ты замѣчательно глупъ, крыса. Еслибы тебѣ вздумалось побуждать всѣхъ полицеймейстеровъ міра сего въ пользу евреевъ, то пришлось бы бѣгать, какъ собакѣ, день и ночь. Евреи раз бросаны по цѣлому свѣту, и вездѣ ихъ одинаково давятъ, какъ клоповъ. Не тронь ихъ. «Не поднимай лежачаго, онъ тебя повалитъ».
— Ты самъ еврей, — и не любишь евреевъ…
— Врешь, я ихъ люблю, только по своему… Тебѣ этого не понять. Ну, а ты что сотворилъ бы, будучи невидимкой?
