и полизать чужія.
Мы не замѣтили, какъ улетѣло послѣобѣденное время. Наступилъ вечеръ.
— Ну, дѣтки, маршъ до квартирамъ! скомандовалъ незнакомецъ. — Поздно.
— Добрый! милый! приступили мы къ нему, дружно, какъ будто сговорившись. — Когда мы тебя еще увидимъ?
— Если буду свободенъ, буду по послѣобѣдамъ приходить сюда. Если же не приду, значитъ — нельзя.
— Ну, а зовутъ тебя какъ?
— Зовутъ меня Хайкелъ. А знаете ли, почему меня такъ зовутъ?
— Почему?
— Потому что я играю на пайкль (бубны).
— Какъ на бубнахъ?
— А вотъ какъ! Онъ чрезвычайно удачно началъ подражать металлическимъ звукамъ, издаваемымъ мѣдными побрякушками бубенъ, пощелкивая языкомъ и ударяя въ ладоши.
— Нѣтъ, ты все шутишь.
— Не шучу же, ослята. На будущей недѣли будетъ еврейская свадьба у рѣзника Б. Приходите. Вы меня увидите тамъ. О, я великій человѣкъ… Я… батхенъ[62] при здѣшнемъ еврейскомъ оркестрѣ.
Мы вытаращили глаза. Онъ, скорчивъ гримасу, быстро ушелъ въ противоположную отъ насъ сторону и скоро скрылся.
— Сруль! обратился я къ товарищу: — какъ ты думаешь, вретъ ли онъ или правду говоритъ?
— Право, не знаю. Я отъ этого человѣка съ ума схожу.
Возвратившись домой, я не могъ сдержаться, чтобы не подѣлиться моей тайной съ Сарой. Она очень много и очень подробно разспрашивала о батхенѣ.
— Что ты о немъ думаешь, Сара?
— Должно быть, пьяница, рѣшила Сара: — я бы тебѣ совѣтовала раззнакомиться съ нимъ, а то, если мама узнаетъ, она загрызетъ тебя.
— Не загрызетъ. Самъ, небойсь, умѣю уже огрызаться. Сара сомнительно покачала головою.
Дня три батхенъ Хайкелъ не являлся.
Мы съ Срулемъ выходили въ лѣсокъ исправно каждый день, выносили туда и наши книги, но ученая работа какъ-то не спорилась. Мы то и дѣло оглядывались по сторонамъ, не выскочитъ ли Хайкелъ изъ-за какого-нибудь куста. На четвертый день онъ пришелъ, издали крича:
— Уфъ! чортъ бы побралъ всѣхъ дураковъ, женящихся съ дуру. Сами въ петлю лѣзутъ.
— Гдѣ ты пропадалъ, Пайкеле? подразнилъ я его.
— Ай крыса, молодецъ, славно прозвалъ. Такъ впередъ меня и называйте.
— Гдѣ пропадалъ? Отвѣчай.
— Прежде вы отвѣчайте, крысы. Почему для похоронъ достаточны два дрючка, а для свадьбы необходимы четыре?[63]
— Кто его знаетъ.
— А потому, что въ первомъ случаѣ хоронятъ одного, а въ послѣднемъ — хоронятъ двухъ.
— Развѣ на свадьбѣ хоронятъ?
— Похоронятъ и тебя, тогда узнаешь.
— Но, гдѣ ты былъ?
— Вы знаете, крысы, что гдѣ-то, тамъ, далеко, очень далеко, существуютъ людоѣды?
— Слышали. Говорятъ, что они жарятъ людей живыми, и потомъ съѣдаютъ.
— Да, жарятъ. Но чтобы жаркое не слишкомъ кричало, его щекотятъ подъ мышками и въ пяткахъ.
— И тѣ несчастные смѣются?
— Смѣются и жарятся въ то же время. Тоже самое дѣлаю и я съ женихомъ и невѣстой: ихъ обоихъ хоронятъ, а я ихъ смѣшу.
Онъ легъ и раскинулся на травѣ.
— Послушай, Пайкеле, неужели тебѣ не стыдно быть паяцомъ, когда ты могъ бы быть великимъ, знаменитымъ раввиномъ?
— А развѣ раввинъ не тотъ же паяцъ? Я гримасничаю и лгу на свадьбахъ, а онъ гримасничаетъ и вретъ въ синагогѣ. Разница только въ томъ: я доставляю людямъ удовольствіе, а онъ — страхъ; я забавляю и смѣшу, а онъ запугиваетъ и доводитъ до слезъ; я свой хлѣбъ зарабатываю честно, а онъ — подло.
— Но развѣ ты свое ремесло не считаешь унизительнымъ?
— Ни мало. Другіе считаютъ, а до другихъ мнѣ дѣла нѣтъ. Я самъ себѣ хозяинъ.
— Но какимъ же образомъ ты дошелъ до этого?
— Убирайтесь. Эта длинная исторія.
— Нѣтъ, разскажи, голубчикъ.
Онъ долго смотрѣлъ намъ въ глаза молча.,
— Ну? ну? понуждали мы его. — Кто были твои родители?
— У меня не было ихъ. Если я только родился отъ кого-нибудь, то не иначе какъ отъ обезьяны и верблюда. Я похожъ на обоихъ. Я терпѣливъ и горбатъ, какъ мой отецъ, и уродливъ, шкодливъ и золъ какъ моя черномазая мамаша.
Онъ раскрылъ свою широкую пасть и такъ звѣрски щелкнулъ зубами, что мы оба невольно откинулись назадъ.
— Ну, вотъ такъ? я явился неизвѣстно откуда, питался чужимъ хлѣбомъ, пока выросъ. А потомъ началъ кусаться собственными зубами и кусаю до сихъ поръ, кого ни попало.
— Но гдѣ же ты учился?
— Въ талмудъ-торе[64], на общественный счетъ. Меня кормили общественною гнилью, одѣвали въ общественныя тряпки и пороли общественными розгами.
— Ты охотно учился?
— Я? охотно? за кого вы меня принимаете? Я терпѣть не могъ книгъ, но всякая дрянь сама мнѣ въ голову лѣзла, и приставала тамъ какъ смола, такъ что и выжить ее уже нельзя было.
— Ну, а потомъ?
— Потомъ, когда въ моей головѣ накопилось на столько дряни, чтобы прослыть еврейскимъ ученымъ, нашелся какой-то денежный болванъ и нанялъ меня въ мужья своей дочери — уроду. Надоѣла мнѣ тяжкая обязанность, я протеръ глазки приданому жены, и слишкомъ уже закусилъ удила, такъ что долженъ былъ удрать… Теперь я, вотъ тутъ.
— Ну, а дѣтей у тебя нѣтъ?
— Кажется, есть. Впрочемъ, чортъ ихъ знаетъ. Пусть себѣ другіе няньчатся, мнѣ-то какое дѣло!
— Откуда ты набрался научныхъ именъ? Въ талмудѣ же ихъ нѣтъ? полюбопытствовалъ Сруль.
— Я подружился съ однимъ нѣмецкимъ учителемъ, горчайшимъ пьяняцею, а еще болѣе горчайшимъ философомъ. Я его поилъ, а онъ мнѣ вѣчно болталъ. Вотъ я и нахватался вершковъ.
— А ты развѣ понимаешь нѣмецкій языкъ?
— Еще бц. Покажи мнѣ хоть одного еврея, незнающаго говорить понѣмецки или пѣть? Евреи, вообще, странный народъ.
— Чѣмъ?
— Они цѣлые дни моются и вѣчно запачканы; всю жизнь учатся и остаются круглыми невѣждами; вѣчно работаютъ, торгуютъ, шахруютъ — и умираютъ нищими; вѣчно лечатся — и постоянно больны.
— Отчего же это?
— Оттого, что во всей жизни еврея, во всѣхъ его нравственныхъ и физическихъ работахъ, нѣтъ ни системы, ни здраваго смысла. Куда вамъ понять меня, крысы!
— По какому случаю ты удралъ изъ родины?
— Еврейчики вздумали меня наказать.
— За что же?
— Мало-ли за что? за многое: за то, что я смѣялся надъ ними и надъ ихъ мудростью, за то что я ихъ допекалъ и за то, что я кутилъ въ трактирахъ съ моимъ нѣмцемъ, за то что я не питалъ любви къ моей законной уродинѣ. Вздумали-было впихнуть меня въ рекрутскую шинель, да горбы мои показали имъ кукишь.
— Такъ что же заставило тебя бѣжать?
— Сотворилъ крупную штуку. Пустилъ имъ мертвеца.
— Какъ, пустилъ мертвеца?
— А вотъ какъ. Въ городѣ жилъ еврей, ссорившійся постоянно съ кагаломъ. Этотъ еврей — возьми да и умри. Кагалъ, чтобы отомстить ему, заартачился хоронить его, пока дѣти не уплатятъ круглую цифру за его погребеніе. Цифры этой наслѣдники не въ
