— Мамонт не такой. Мне внук картинку показывал. Мамонт совсем не такой.
— Конечно, не такой, Дисанги. А я не заметил твоего знака, Дисанги. В яму, разрытую кабаном, смотрел.
— Старик должен знать и это, — сокрушенно вымолвил удэгеец.
Они достали ножи и начали свежевать тушу. Но шкуру не снимали, потому что зверя еще надо было на волокуше дотащить до табора.
— Я слышал, что люди поступают, как ты, — сказал Дисанги, — но никогда не видел. Отскочил — и зверь мимо.
— Ничего другого не оставалось…
— Жалко, ты не видел, как я подал тебе знак.
Но, боясь показаться впечатлительным и сентиментальным, Семен выломал из челюсти кабана левый клык, на который он глядел, когда вепрь несся на него.
Потом разговаривать было некогда. Тяжелая туша зверя на волокуше умотала и Семена, а Дисанги просто извелся. Но он не отпускал свою жердь и старался не отставать от инспектора. В таборе их встретили молодые охотники. Они вернулись без пантов. Разговор у костра не клеился. Даже слова Дисанги об уходе не произвели впечатления. А старика это очень огорчило, и он рано лег спать, подстелив под бок барсучью шкурку. Инспектор и Дисанги ушли спозаранку, еще не рассвело, но свод неба посветлел, и звезды сильно играли. Молодых охотников не было. Они ушли еще вечером, но выстрелов ночью Семен не слышал, и Дисанги тоже.
— Я старый и плохой охотник, — сказал удэгеец.
Никак не мог разобрать Семен, почему старик настолько тяжело воспринимает промах на охоте и неудачу молодых. Он будто съежился, стал еще мельче, упал духом.
Дисанги шагал молча. Только к вечеру, когда они увидели с вершины одной из сопок склоны Хребтовой, Дисанги сказал:
— Видишь — нельзя тут пройти, чтоб тебя не приметили. Туда по оголовью, по лысым местам.
— Вижу, Дисанги.
Контуры далекой сопки, покрытые чернолесьем, ее голая вершина походили на тушу древнего зверя с вытертой на хребте шерстью. Семен достал чертеж, который передал ему Ефрем Шаповалов, и понял — тот тоже был здесь или совсем рядом. Нанесенные им очертания сопок совпадали. Но в тех точках, где на плане Шаповалова стояли отметки, костров не было видно. Увалы Хребтовой выглядели дикими. И только в стороне, подсвеченной белой поздней зарей, светилась струйка дыма, одинокая, беззащитная. То был табор Антона Комолова.
— День-два, и я узнаю все точно, — сказал Семен и обернулся к Дисанги. Но того не оказалось рядом. Старик лежал на барсучьей шкурке у комля могучего флагового кедра, верхушка которого была расщеплена молнией. Удэгеец осунулся, закрытые глаза ввалились, а сквозь дряблую кожу как бы проступали очертания черепа.
— Загнал я тебя, Дисанги… — присев около старца, виновато пробормотал инспектор.
— Я старый и плохой охотник.
— Ну, конечно, не молодой человек.
— Человек — охотник. Нет охотника — нет человека.
— Зачем так, Дисанги? Колхоз даст тебе пенсию. Ты честно заработал ее.
— Зачем волочить свою жизнь, как тот кабан кишки, — очень тихо и просто сказал Дисанги, не открывая глаз.
— Будет костер, будет чай, и все будет отлично.
— Нельзя костер жечь. Он увидит. Насторожится.
— Кто он? — несколько недоуменно спросил Семен, занятый мыслями о здоровье Дисанги.
— Тот, что жег костры.
— Ладно. Я уйду на северный склон сопки. Оттуда никто не увидит костра.
— Хитрее тигра надо быть. Нельзя нигде костер жечь, — продолжал Дисанги, не поднимая век.
— Как же ты, Дисанги, не рассчитал своих сил?
— Они кончились — и все. Нет охотника — нет человека, — тихо проговорил удэгеец.
— Так нельзя, Дисанги. — Семен почему-то тоже перешел на шепот. — Отдохни. Что-нибудь придумаем.
— Отдохну. Отдохну… Не жги костер. Маленький-маленький дым увидит. Насторожится. Вдруг уйдет.
— Возьму его и доставлю тебя в больницу. Так и решили. Ладно, Дисанги?
— Насторожится. Вдруг уйдет. Кто закроет дорогу на перевал? — Дисанги с трудом поднял веки. — Путь на ту сторону гор. На ту сторону Хребтовой. Туда ему путь открыт. А я не смогу.
«Дисанги думает так же, как и я, — сказал себе инспектор. — А об этом мы не разговаривали. Значит, прав и я и Дисанги. Если мы завтра преодолеем болото в долине, я могу выйти к Комолову. Вот его и пошлю на перевал. Он будет наблюдать за тропой, а я — следить за браконьером».
И, задавшись вопросом, Шухов не мог не пожалеть своих несбывшихся надежд.
— Ты думаешь обо мне… — пробормотал Дисанги. — Не думай. Ты не торопись. Долго следи. Узнай, где он панты хранит. С одними плохо брать. Одни панты — мало. — Старик помолчал, облизал серые тонкие губы. Потом протянул руку и тронул ладонь Семена. — А ты все жди… Я только слышал… увертываются от кабаньих клыков, но никогда не видел… И молодым охотникам я не могу больше помочь. Мешал я им? Совет много меньше, чем первый шаг дела.
— Лежи отдыхай, Дисанги.
— Ты не разводи костер, инспектор. Не надо. Из-за меня ты все испортишь. Умирать, когда умер для охоты, совсем просто. Закрою глаза, усну и не проснусь. Ты не думай обо мне, инспектор.
— Я не могу не думать о тебе, Дисанги. Понимаешь, не могу!
— Ты потом возьми барсучью шкурку. Тебе придется спать на земле. Клади ее под грудь — не простудишься. И не зажигай костра. Мне будет очень плохо. Я буду знать, что не помог тебе и все испортил.
— Молчи, отдыхай, Дисанги.
— Не надо костра, Семен.
— На той стороне склона я видел толстенную липу с огромным дуплом в комле, у корней. Разведу костерок в дупле и согрею чай. Дым рассеет кроной.
— Я знаю ту старую липу. На закате дым не унесет ветром. Он будет виден.
— Я быстро, Дисанги. А правда, что ты шаманил? — почему-то спросил инспектор, словно сейчас было очень важно знать это.
— Теперь тоже шаманю… Хочу тебе помочь. Там может быть очень старый человек — хунхуз. На Хребтовой два их было. Прохор Шалашов и Ли Фын-чен. Они совсем молодые, когда я молодой в тайгу пошел… Хунхуз страшнее тигра. Если там молодой — он очень осторожен. Мог приготовить тебе западню.
— Какие сейчас хунхузы?
— Свое время, свои хунхузы, — сказал старик.
— Ладно, ладно. Ты останешься и будешь ждать меня.
— Человек не может делать дело, какое он знает и любит. Зачем ему жизнь?
— Жизнь всегда останется самым дорогим для человека, Дисанги, — настойчиво проговорил Семен.
— Мала цена жизни рядом с делом, которое любишь.
— Это о другом, Дисанги.
— Я старый, я плохой охотник. Другого дела не знал. Остается только дрожать за свою шкуру. Страхом, платят за незнание, за деньги. А разве дело, которое ты любишь, не стоит твоей жизни.
